Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Мичурин хотел было указать, сколько они выпили вина, но лишь улыбнулся. Выпили, впрочем, немного, уж не столько, чтобы ему уснуть в лугах. Просто они встретились с Шишкиным и отправились в его дом. Покойному Шишкину теперь было все равно, и Мичурин написал о том, как Петя, побывав в доме приказчика, сказал ему, Мичурину, что Шишкин одобрил их протест.

«После этого, — показывал Мичурин, — я уже согласился подписать оную бумагу по моей глупости, которая и хранилась в тайне».

— Пусть глупость моя хранится в тайне у Пóносова, — развлекаясь, решил Мичурин. Он закончил свое показание тем, что Петя ему более ничего по делу не сообщал, потому что боялся его, Мичурина.

Прием Мичурина оправдался, следователи получили новую пищу. Они допрашивали Петю и Федьку, а те по-разному описывали и встречу, и разговор с Шишкиным.

Селастенник начал побаиваться новых неожиданных открытий, которые запутают дело, а главное, могут быть поняты как недостаточно внимательное отношение его к расследованию. Усилив рвение, он предписал начальнику горных заводов секретно и внимательно наблюдать за людьми, учитывая слова Пети, в запальчивости помянувшего о многих заводских, готовых подписать бумагу, но не нашедших места, где собраться.

Главный начальник горных заводов Уральского хребта уверил Селастенника в усердии исправника, который строго наблюдает, не кроется ли еще какое-либо злонамерение между жителями Чёрмоза, и что, сверх того, исправнику помогает особый чиновник, под благовидным предлогом командированный для тайных разысканий.

Узнав об этом сообщении, Поздеев поспешил домой: надо отбиваться от «особых», не наклепали бы более того, что есть.

Селастенник не без трепета ждал указаний из столицы: если найдут упущения, гляди, самого потянут. О приближении Певцова он ничего не знал.

Въезд Певцова в Пермь на тройке с распущенными по-фельдъегерски колокольчиками[467] — чем местные ямщики показывали всем, кого везут, — всполошил город. Ямщик под конец припустил — либо сани в щепу, либо «знай наших» и «на водочку с ваш милости». Сзади тройки только завивалась снежная пыль; пронзительный свист рассекал морозный воздух, в домах жители подходили к заледенелым окнам, а в губернском правлении чиновники забегали, суетливо пряча окурки и чайные стаканы.

— По именному повелению подполковник Певцов, — отрекомендовался приезжий выскочившему навстречу чиновнику особых поручений.

Освободясь от дорожной шубы и форменной шинели, Певцов оказался довольно плотным, чернявым и краснолицым жандармом в голубом мундире. Пройдя за Селастенником в его кабинет, Певцов сразу вытянулся во весь рост:

— Честь имею вручить предписание министра внутренних дел.

Селастенник стоя принял пакет, Певцов сел, а губернатор, забыв обо всем, читал извлеченную бумагу.

— Как вы полагаете, ваше превосходительство, скоро мы успеем донести о полном и благополучном исполнении? — спросил Певцов, едва Селастенник положил бумагу и растерянно начал переставлять на столе то чернильницу, то стакан из темной бронзы для перьев.

— Дело, собственно, закончено, но, может быть, вы найдете необходимым кого-нибудь дополнительно допросить?

— Дело не относится к обыкновенным преступлениям и подлежит военному суду. Окончание делу по соизволению предназначено в Санкт-Петербурге. Приступим к ознакомлению…

— Что вы! Что вы! С дороги да на ночь! Нет, я, как хозяин, решительно протестую. Извольте откушать, а дела уж завтра. Может быть, хе-хе, новости расскажете? Прошу, — приглашал Селастенник и уважительно косился на мундир приезжего: «Тебе не поручено ли что другое раскопать?»

За семейным столом разговор неизменно возвращался к заговору.

— Захолустные искатели свободы не так опасны, если нет за ними италианских карбонариев, — говорил Певцов. — Но тайное общество особо вредно тем, что в течение многих лет, при нерадении наблюдающих, скапливается материал взрывчатый, и первая искра причиняет общие разрушения.

«Ну, пропал! Ну, несдобровать!» — ежился и холодел Селастенник и взглядом умолял жену включиться и переменить разговор.

— Как Пушкин? Радует ли своими трудами ценителей? — спросила губернаторша, показывая себя просвещенном дамой (ни она, ни Певцов в дороге не могли еще узнать, что Пушкина уже не стало).

— Пушкин? Который поэт? Здравствует, жену ревнует, обществу досаждает. Ему одно занятие. Его брат[468], вот это наш…

— Прислали бы Пушкина сюда, мы бы его утишили, — воинственно произнес Селастенник.

— Что ты, Ганя[469]! — воскликнула губернаторша в ужасе. — У тебя взрослая дочь, а ты говоришь так! Да он еще критику напишет.

— С поэтом мы сами справимся. Мы искореним свободомыслие…

Селастенника опять словно током дернуло. Вновь взгляд на жену.

— Сыновья приносят хлопоты, да и дочери тоже. Вот Гавриил Корнеевич народил дочерей, воспитал и теперь окончательно разоряется на приданое. Трудно выдать замуж, — выручала губернаторша.

— В провинции, ха! Избыток невест в столице, ха-ха! Недостаток женщин: четыреста пятьдесят тысяч жителей, из них три четверти мужчин. Пройдет время, и женщины найдут пути. Гувернантками согласятся, чтобы жить в столице, — разглагольствовал захмелевший Певцов, не замечая, что пунцовое лицо губернаторши чернеет от возмущения.

Селастенник поспешил увлечь гостя в кабинет.

— Прошу, замечательный коньяк, — предлагал хозяин.

Гость уделил должное внимание коньяку.

Проснувшись после обильных возлияний, Певцов заставил себя встать в необычно ранний час: все его действия должны отличаться прилежным исполнением воли государя. Чиновник Иконников уже ждал его и, проведя в специальные апартаменты, тотчас вручил дело. Певцов старательно вчитывался в записи допросов и прихлебывал горячий чай, от которого в голове несколько прояснялось.

Завидев свет в окне, к Певцову примчался Косинский. Перед коллегой, избранным императором для проведения особо важного дела, он был сдержан и подтянут, но по виду Певцова скоро понял, что тому сейчас нужен напиток покрепче чаю, и, привстав, произнес:

— Осмелюсь предложить ко мне завтракать…

За рюмкой Певцов оживился.

— Дорогой Трифон Иванович, в деле вы дали промашку. Зачем троих близких к заговорщикам отпустили на волю? Говорите, они отказались от дела? Так все откажутся. А? — прищурился Певцов.

Смущенный Косинский пытался оправдаться:

— Я дал свободу губернатору, полагаясь на его мнение. Мы затребуем вновь и Николая Пóносова, и Лобова, и прочих. В первую очередь привлечены подписавшие бумагу…

— То-то — подписавшие! А недонесение и укрывательство — тоже равное преступление, — произнес Певцов, по-хозяйски наливая рюмки. — Вот теперь мы с вами выправим это.

— Нет уж, увольте. Только вам, Михаил Захарович, дано проверять наши действия, и все лавры успеха вам. А я по служебной надобности отбуду на Ирбитскую ярмарку.

Косинский рвался в Ирбит, зная, что тобольские его собратья уже забрались на ярмарку и собирают с бухарцев и хибинцев[470], «ако пчелы».

— Ну, будь здоров, — произнес Певцов, лихо опрокидывая рюмку. Прожевав острого маринада грибок, Певцов посмотрел на Косинского умасленным взглядом. — Живете вы тут в спокойном углу как