Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

для допросов «о принадлежности». Он только пожурил Косинского за «заботу», которая тому запала в пьяную голову. Наложницу он не мог держать: в этом городе ничего не утаишь.

Вышло так, что своими руками Поздеев сдал Фиму в тюрьму.

VII

Певцов отдал запоздалое распоряжение о розысках Неона Ермашева. Ринулись в погоню, но следов подпоручика не было.

Неон уже долго путешествовал по дорогам, одетый в неизменную шинель и сапоги. В руках перед собой он нес образ.

От станции до станции Неон Ермашев пробирался то пешком, то на возу, то на подводе порожней при возврате с гоньбы. Однажды попутный купчик промчал его сотню верст на перекладных, все время спрашивая, что Неон будет делать в столице. Чтобы не выдать тайну портрета, Неон рассказал о заводских событиях.

«Ой! Беглого везу! Еще потянут на ответ!» — испугался купчик и на ближайшей станции отделался от подозрительного.

— Позабыли вас, — пожалела стряпка, осмелясь говорить с военным человеком. — Ничего, вот подвернется подвода попутная, и уедете, — утешала сердобольная баба, тайком от хозяйки сунув ему плошечку щей.

Утром Неон оделся и вышел не прощаясь: ему все равно было нечем платить за ночлег.

Бураны замели дороги, но Ермашев продолжал свой путь где-то около Ветлуги, обросший бородой и обмерзший.

Изредка оголодавший подпоручик впадал в буйство и, размахивая свидетельством об отставке, как подорожной, кричал на станционных, требовал внимания к себе, пищи, лошадей. Ему не отвечали. Он затихал и, забыв о голоде, садился в уголок. Находились содержатели[473], выгонявшие его на мороз, другие — кто стесняясь проезжих, кто из жалости — кормили «чудного», разрешали погреться и переночевать, но все-таки старались скорей спровадить.

Странного путешественника в военной форме, у которого багаж лишь рамка, обернутая красным платком, в десятый раз выгнали с постоялого двора. Он нахлобучил фуражку, поднял воротник, поверх фуражки обвязался полотенцем и зашагал, опираясь на палку.

С утра играла в полях поземка. К полудню небо потемнело еще больше. Под пеленой текучего снега дорогу можно было различить лишь на пригорках. Ноги у Неона Аполлоновича онемели от холода, шаги становились неровными. Из скрюченных пальцев выпала где-то палка.

Освободив портрет от платка, он нес его перед собою в несгибающихся руках, потом зачем-то прихорошился: снял полотенце, обмотанное вокруг головы, расправил лацканы шинели. Быть может, ему казалось, что он уже входит в Петербург. Он зашагал, более топчась на месте, чем продвигаясь вперед.

Никто не выходил из домов в ту ночь. Утром, когда метель утихла, близ дороги трудно было заметить небольшой холмик, под которым лежал Ермашев в парадном мундире, с образом в руках.

VIII

Вместо успокоительных вестей из Перми новая тревога — в столице стало известно о чартистском движении[474]. Пятнадцатого февраля лондонские рабочие выдвинули перед английским парламентом ряд требований.

Император Николай сильно разволновался. У него возникло желание скрыть появление тайного общества и незаметно кончить дело. Но, раздражаясь, он хотел и до конца искоренить вредное влияние заговора и казнью этих устрашить всех будущих, перебрать до единого, на кого только падет малейшее подозрение, и после быть уверенным, что корни заговора вырваны совершенно.

Однако Николай Павлович скрывал свою тревогу. Он продолжал праздничные увеселения, хотя надоели они сверх меры. С екатерининским размахом съезжались придворные в Елагин дворец[475]. Ехали на больших санях, за которые привязывали десятка полтора маленьких саней. В прицепленные санки садились по четыре человека, лицом друг к другу.

Ехали по Неве, по Большой, Малой, Средней Невке, по Каменному острову, на Елагин, к ледяным горам.

Упряжкой из шести лошадей, мчащих веселый поезд, управлял кучер Яков, разжалованный было за то, что опрокинул коляску государя и тот сломал ключицу.[476] Ныне Яков вновь допущен к лошадям. По знаку государя он делал внезапный поворот, потом выравнивал лошадей. От этого прицепленные сани заносило, они виляли, испуганные фрейлины визжали, и заранее назначенные седоки, к общему удовольствию, летели в снег.

На Елагином, накатавшись с гор на рогожах, гости переодевались в сухое платье и, как обычно, собирались в гостиной.

Царица объявляла любимую игру в веревочку[477], при которой сановники резвились, как дети. И тут до слуха Николая донесся обрывок разговора.

— Лишь при игре в карты помогает веревка от повешенного, — мрачно пошутил прусский посол, которому надоела скрытная передача кольца по кругу и сильные хлопки по рукам[478], когда отгадывающий усердствовал и тем смешил царицу.

— А что, скоро будут повешенные? — деловито осведомился посол американский.

В ожидании донесения из Перми Бенкендорф весь издергался: так хотелось доложить царю о полной ликвидации общества.

Второго марта он чувствовал себя отвратительно. Утром ему доставили донесение Певцова. Поспешно читая его, Бенкендорф нашел ряд упущений, раскипятился, как с ним бывало. Защемило сердце, он схватился за грудь, выпил стакан воды. Читал далее: «…отражены все безрассудные замыслы преступников, и в настоящее время не подает ни малейшего сомнения о совершенном спокойствии всех лиц, с оными прежде в сношениях бывшими».

— Негодяй! — Бенкендорф побагровел. — Действительно, лица «в сношениях бывшие» за себя могут не беспокоиться!

Получилось, что Певцов провалил следствие. Еще хорошо, что не он, шеф, а царь выбрал Певцова: меньше ответственности.

Шеф жандармов пересилил свое недомогание, явился на заседание комитета по ограничению образования и тут внезапно потерял сознание. Николай немедленно отправил Бенкендорфа домой и заседание отложил.

Бенкендорф распластался без признаков жизни. Николай вскоре приехал к больному с лейб-медиком; зять Бенкендорфа еще послал за доктором, да Арендт с собой привез двоих; еще домашний врач приехал, и сошлось пятеро. От многолюдия Бенкендорфу не полегчало, лишь догадался он о безнадежности своего положения.

Столик у кровати Бенкендорфа сплошь был уставлен пузырьками с лекарствами. Его облепили шпанскими мухами[479], пиявками, горчичниками, натирали «бальзамами», заставляли глотать сложные микстуры. И он покорно повиновался врачам. Но лучше ему не становилось.

Шеф жандармов все болел. Николай часто навещал больного. Когда государь задерживался у постели страдальца, то никому не разрешалось входить (дворцовый этикет!), и Николай собственноручно давал ему лекарства. Он вспоминал, как после прошлогодней катастрофы в Чембаре[480] Бенкендорф был у него сиделкой.

Развлекая больного, царь вспоминал вслух, как они вместе летели в канаву, как Николай сломал ключицу и два ребра, а каблук Бенкендорфа пришелся ему прямо в лоб.

— Вот легкий способ днем увидеть в глазах яркие звезды, — воскликнул Николай. Он развеселился, пропустил время приема лекарства и торопливо взял со стола бутылку: — Бодрись, Александр Христофорович, нужно принимать. Конечно,