Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Да как же это? Я по казенной надобности в Ирбит…

— Ну ладно, обойдусь. А чудак, право! Какие цыгане поют… Ну давай пройдемся еще разок, — кивнул на рюмки Певцов.

— Поезжай на завод. Там есть такой персик — Фимушка. С успехом приобщишь к делу, — советовал Косинский, перейдя на «ты». — У сей юноны[471] на лице розы и лилии.

— Нет, брат, мне нельзя на завод, я — инкогнито.

— Ладно, я затребую ее сюда, — успокоил Косинский.

Неделю продолжалось «ознакомление» с делом. Косинский столь «исчерпывающе» давал пояснения, что Селастенник и не видел Певцова. Этому обстоятельству губернатор был очень рад.

Жандармы съездили повидать заключенных. Певцов после не мог и вспомнить, как будто он о чем-то спрашивал арестантов, как будто и не спрашивал. Да видел или не видел?

— Хорошо ли держался в эти дни? — допытывался он у Косинского.

— Ни малейшего колебания в ногах и корпусе, — успокоил коллега.

Явившись восьмого числа к Селастеннику, Певцов предостерег его:

— Смею обратить внимание вашего превосходительства, я здесь инкогнито и никакого отношения к производимому делу не имею.

Селастенник умолчал, что весь город говорит о приезжем, собирающемся полностью искоренить всех врагов империи.

Для окончания дела Певцов и Селастенник наметили совместные действия. Певцов занимался усовещеваниями обвиняемых. Селастенник послал на завод заседателя Пермского земского суда князя Кугушева для проверки Чёрмозской библиотеки и снятия копии каталога.

— Посылайте-ка лучше, ваше превосходительство, исправников для тайной проверки умов, — бесцеремонно посоветовал Певцов.

Певцов при первом допросе задал Пете очень важный для его миссии вопрос, который Селастенник упустил:

— Почему ты говорил: «Есть люди, которые стремятся к искоренению невольничества, но таковые рассеяны в разных местах»? Где находятся такие люди?

— Я изложение сие сделал безо всяких оснований, собственно, оттого только, что сам так подумал, — ответил Петя.

Певцов хотел поймать на слове и задавал неожиданные вопросы.

— Ты говоришь, — спросил он Мичурина, — память у тебя слабая. А как же ты усваивал такие новые для тебя предметы, как математика, минералогия, химия, физика, металлургия, геогнозия[472]? Не за слабую память тебя из всех других выбрали в горный класс!

— Этого не упомню, — твердил Мичурин, зля Певцова.

— А как же ты сказал, что Федор Наугольный подписал бумагу раньше твоего, когда его подпись стоит последней? Ты же показываешь, что бумага была уже подписана им.

— А разве я помню? Мы выпили уже, я и бумаги с тех пор не видел, — ответил Мичурин и добавил: — По пьяному делу разные чудеса случаются, сами знаете.

Певцов настороженно посмотрел на него и больше не вызывал.

Он изучал письма юношей и находил у Алексиса стиль светский, как у кавалергардов:

Любезный брат, друг и все тут!

Слушай! Пишу: черк-черк, да и только. Давно уж я с тобой беседовать не имел щастия, но за то этим письмом постараюсь досадить, надоесть, вывести из терпения и принудить, чтобы ты бросил это письмо, отвлекающее, может быть, от мечт о любви чёрмозских красавиц.

— Здорово!

Федькин стиль за частое обращение к богу Певцов назвал возвышенным. Например:

Сердечно радуюсь, что ты остался здоров… Хотя тебя бы господь подкрепил силами и помог бы развиться твоим природным способностям…

Стиль Михаила Ромашова Певцов определил как «подражательно-изысканный, при отменном, прямо художественном, как у самого Клопова, почерке»:

Имея честь получить ваше письмо… Нет для меня ничего приятнее, как та дружеская приязнь, которую вы ко мне в письме своем оказываете, и ничего столько меня, к огорчению, не встревожило, как та унизительная извинительность, которая много меня винит перед вами, ибо я более имею причин перед вами унижаться и более заслуживаю от вас справедливых упреков…

— А уж адресовали не как-нибудь, а «милостивому государю», «в граде таком-то». А «град», скажем, село Усолье! И ведь любят писать и пишут, хотя письмо — через забор подать, — посмеивался он.

Чтобы не было задержки при отъезде, Певцов поручил Селастеннику заранее составить секретный маршрут доставки арестантов в Петербург, прокладывая путь по наиболее глухим местам.

Губернатор вспомнил кружную дорогу, по которой в древности купцы ехали в Верхотурье: через Соликамск и Кайгородок, на Соль Вычегодскую и Устюг Великий.

— Эк ведь! Сделали крюку чуть не вокруг света, а попали в Москву, чего как раз надо избежать, — сказал Певцов и сам наметил путь через Глазов, Вятку, Кострому, Тверь и Новгород.

Певцов затребовал описание условий, в каких живут люди Лазаревых. Поздеев пустился расписывать такую благодать, что Клопов только дивился его способностям. Начал Поздеев с того, что всем в заводском госпитале лечение хорошее и бесплатное, что владельцы более самих рабочих пекутся об их здоровье — местная полиция ходит по домам, спрашивая, нет ли больных.

— Поди, им известно, как Васька заболевших на работу вышибал, — заметил Клопов.

— Не мешай, — огрызнулся Поздеев.

По его описаниям все мастеровые освобождались от солдатчины, а вотчинные крестьяне от платежей государственных податей. Долго он писал и вздохнул:

— Всего не исчислить.

— А ты ври короче, — посоветовал Клопов. — Что это за благоусердствования написал? Богадельня для призрения дряхлых и увечных? Так нет ее.

— Кто благо творить отвык, тому слово «благотворное» чуждо и непонятно, — съязвил Поздеев и написал, что от завода выдавались деньги на покупку скота из ссудной кассы, которая имела капитал в сто тысяч рублей. По сведениям Поздеева, деньги раздавались, и долг прощался. Всего до 1837 года было прощено двести семнадцать тысяч.

Певцов долго не мог взять в толк, как же прощенный долг оказался больше капитала ссудной кассы, и повторил запрос, требуя представить ответ лично, а также объяснить, на каком основании открыто горнозаводское училище.

Поздеев тотчас на обороте запроса, как требовалось по форме, настрочил ответ. Писал, конечно, залихватский писарь, а Поздеев только подписался, буквы, как пни, наставил.

Выходило, по словам Поздеева, что никакого горнозаводского училища нет и не было. Он объяснил, что дали Чиркову мальчиков, которые «посылались для практических познаний в другие заводы и рудники. Из сего ясно видеть изволите, что когда на посылках находились только три мальчика, то это уже не может составлять ни школы, ни училища», — закончил Поздеев, а сам себя еще раз упрекнул: «Ну икнулась мне горная студия! И все от учения, будь оно неладно!»

Поздеев собрался в Пермь с большой неохотой, и Фимушку велел нарядить и по требованию Косинского доставил. А Певцов растерялся было: куда ее деть? И придумал задержать ее