Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

друг к другу, и все горе, скрываемое днем, прорывается в сонном бреду, в испуганном плаче, криках, которые не давали покоя. Больные и днем бредили, но тогда их не так было слышно. Ослабевшие не могли защитить своего места на нарах и коченели на полу, в холоде и грязи. Нередко черная жижа текла из переполненных «параш».

Иногда дыры в окнах на ночь затыкали тряпками, тогда по стенам струились испарения, и камни покрывались слизью. Днем у выбитых окон клубился пар от мороза, но зловоние все же не рассеивалось. Утро начиналось звоном цепей, и любое движение арестанта сопровождалось лязганьем железа; кирпичные полы истирались от шарканья цепями. О том, чтобы водицей сполоснуть лицо, нечего и думать. Когда становилось вполне светло, всех мужчин и женщин разом выгоняли на двор.

После «вывода» арестанты начинали готовить себе пищу. Варили тут же, в камере. Сильные занимали место у топки, караулили свои чугунки и не допускали других.

К своему ужасу, Фимушка почувствовала беременность. Она день ото дня становилась все бледнее и прозрачнее. Она теперь вызывала жалость не только у солдат, но и у самых закоренелых развратников. Бабы-арестантки утешали ее по-своему:

— Евфимья, не горюй, твое дело не близко. Слышь, на худой конец милостивее к тебе будут: и от смертной казни отсрочку дают даже на сорок дней после родов…

Певцов побоялся, что Фимушка умрет под следствием, а перед смертью откроет насилие Косинского. Певцов пригрозил ей жестоким наказанием, приказал молчать обо всем и выпустил ее.

Казалось, жизнь в ней едва теплится. Без мыслей, без желаний она вышла за ворота тюрьмы с пустыми руками. Даже в маленький узелок завязать нечего, ни платье переменить.

Идти ей некуда и не к кому, надеяться не на что. Кому нужна она тюремная — обесчещенная. Не примет ее теперь старая барыня. Да и мысль о возвращении в дом Поздеева, где ей загубили жизнь, приводила Фимушку в ужас. Нет, туда она идти не может. Да и как идти? От деревни до деревни христарадничать девяносто верст? Зимой? Да такое и обнищавшие сплавщики не выдержат.

Нет у нее сил, нет на заводе никого близких, и туда она не дойдет. Вот если бы освободили ребят. Ромашов пожалел бы ее… А так все посмотрят с презрением, как на арестантку. Откроется бесчестье. О боже! Скажут — «загульная».

На улицах Перми сердобольные на Фимушку обращали внимание. Всех поражал ее несчастный вид.

Не замечая на себе любопытных взглядов и того, что говорит сама с собой, Фимушка свернула в глухую улочку, вышла к реке и спустилась с берега.

Вот дорога вьется по льду, по ней едут на Чёрмозский завод, где прошло ее детство, прошла короткая жизнь. А подо льдом Кама, красавица Кама, на которой она выросла, в которой так весело было купаться с подружками.

Как давно были эти маленькие радости, а может быть, повторились бы какие-то похожие, не будь той жуткой ночи и пропахшего вином жандармского барина… Как ласково посматривал на нее забавный паренек Ромашов… А теперь идти некуда и не к кому. Если бы на этой земле остался хоть один друг — все бы забылось. Но не было друга, не было света на небе, ничто не просвечивало за этой белесой мглой… Мела поземка, и не было выхода.

Сойдя на заснеженную Каму, Фимушка добрела по тропинке до открытой проруби, где снеговая белая рама окружала блестевшую по-летнему и сейчас еще более красивую воду.

Фимушка улыбнулась зеленым елочкам, воткнутым в снег для ограждения проруби, и со вздохом облегчения переступила ледяной порог, опустилась в красивую ледяную воду.

XI

Певцов еще раз провел очные ставки всех участников дела, снова каждого спрашивал о подстрекателях и при каждом допросе добавлял особый пункт. И в дело однообразно вписывал слова обвиняемых:

«В рассуждение же того, откуда почерпнуты были правила, составленные для преступного общества, или же чтобы кто-нибудь кроме подписавших имел в сем обществе участие, то я совершенно ничего не знаю.»

Для усиления этого дополнительного пункта Певцов у всех отобрал подписку об отсутствии подстрекателей, каждый спрошенный показал: «По сущей справедливости, подвергая себя за ложь и утайку законному наказанию, делая в предприятии своем сознание, не закрыл бы их, зная ответственность, каковой должен подвергнуться в случае утайки их».

Певцов надеялся, что благодаря таким подпискам в Петербурге утихнут опасения о распространении корней смуты.

Следствие он вел кропотливо, но и при этом должен же наступить конец. Да и Петербургу нужно показать быстроту действия. И он начал приводить дело «в ажур»[486], исключая записи, вносящие противоречия. Он вынужден был упомянуть о порке Фролова обрезками, но о смерти его умолчал. Певцов считал, что потрудился не зря: к прежним шести привлеченным он прибавил еще троих. В заключение следствия Певцов велел приобщить к делу книгу о Куно Кибурге, которая, по словам заговорщиков, вдохновляла их.

— Пишите, ваше превосходительство, донесение, — сказал Певцов Селастеннику и сам сообщил в Петербург, что двадцать второго февраля начал отправлять арестантов — каждый день по одному.

Дело повез командированный для сопровождения арестованных заседатель Никитин (князя Кугушева, к его великому огорчению, в Петербург не взяли). Баул с делом опечатали печатями Певцова, Селастенника и Никитина.

Гонка по ухабистой дороге и тяжелые цепи сильно мучили. Петя старался по возможности пристроиться так, чтобы кандалы не натирали, не дергались. Неизбежно одолевала дремота, но в коротком забытьи лишь тяжелела голова да охватывал жуткий леденящий холод.

Остановки делали в острогах, но иногда задерживались на постоялых дворах и ямских станциях, где сердобольные старушки давали поесть горячего. Остановки ждали с надеждой и нетерпением. А жители твердо знали правила, не вступали в запрещенный разговор с арестованными, без лишних слов несли съестное.

Многие пытались жертвовать одежду. Но то, что съедено, — укрыто, и брюхо тайну не выдаст, а любая тряпка наружу и «в нарушение», потому вещей жандармы не принимали.

— С широкой масленицей! — поздравил себя Ромашов. — Ужо, как бывало, накатаемся, — улыбнулся он и приказал ямщику: — Ты, голова, смотри, катать так катать! Мы привыкли ездить лихо!

И всю масленичную неделю молчаливые кибитки врезались в веселую кутерьму по деревням.

— Эй-эй! Ряженые, что ли? Ребята, держи коней, вали всех в снег! — кричали задорные голоса.

— Не тронь, головой ответишь! То государево дело, — трезво останавливали старшие, и праздник оборачивался черным днем.

Часто попадались навстречу такие же молчаливые поезда. Уральцы ловили понимающие взгляды.

— Возвращаетесь? — радостно спросил Мичурина ровесник из встречного