Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Нет, для начала туда, — ответил Мичурин, косясь на зазевавшегося жандарма.

— Вот какое государево дело. Я думал, только в одну Сибирь мчат. Ай, нет! При нынешнем-то царе-батюшке резво возят в обеи стороны! — сказал своему внуку старик, слышавший разговор.

— За что их, дедушка?

— Не спрашивай, за что, а молись за них. — Дед снял шапку и перекрестился. — Конешно, за народ себя выставили.

Скрипели полозья, комки снега летели из-под копыт пристяжной. Испуганный ямщик сидел спиной к седокам, ни разу не смея обернуться, и гнал скорее, чтобы, отвезя, вздохнуть свободнее. Только бы не перевернуть сани на раскатах, тогда жандарм ребра переломает. Прогонных денег[487] лучше не спрашивай — пятак не получишь, а морду в кровь разобьют.

После Оханска дорога по глухому лесу шла в тьму Воткинского края[488]. На большинстве остановок есть навесы для лошадей и ямы для ямщиков, а для пассажиров — ничего. Чтобы не возбуждать любопытство населения и лишних толков, ехали ночами: «секрет» соблюден, и подтаявшие дороги вновь крепко подмерзают.

Для дневки заезжали в острог. Эти «гостиницы» выглядели одинаково: тыновая[489] ограда из гладко оструганных бревен высотой в три сажени; глухие, тяжелые ворота с калиткой. Ни звука, ни огонька не проникает наружу.

Ямщик не должен слышать лишнего слова и, как только его отпускали, сразу уезжал. Узники стояли. На стук жандарма в окошечко выглядывал караульный солдат, спрашивал, вызывал офицера.

Зимний день короток, короток и отдых в острогах. Человека с холоду сразу разморит, он голоден, но засыпает, несмотря на духоту. Его тут же будят: ночь, лошади поданы. И снова в путь, в морозную снежную даль, через леса и замерзшие речки, навстречу неизвестной судьбе. И хотя в остроге темно, угарно и сыро, но остаться бы еще. Правда и в дороге арестант мог бы подремать, но беспокоят цепи, холод и тяжелый замок с надписью: «Люби меня, берегу тебя»[490].

— Таким замком амбар запирать, а не людей, — ворчал Ромашов.

Посланный заседатель Никитин ехал впереди и требовал лошадей. Высочайшее повеление все исполняли спешно. Кибитка приближалась к Вятке. В губернском городе намечалась первая продолжительная остановка. Потому в Слободском дневку не сделали. От Слободского до Вятки проскакали за три часа. Лошади вынесли из глухого леса. За широким снежным полем, за зимней рекой, на высоком берегу стоял город. В морозном воздухе маячили главы многочисленных церквей. В середине полоски обывательских домов на речном откосе стояла тюрьма. По зимнему пути не нужен перевоз через скованную реку, и еще, чтобы миновать крутой и длинный подъем у Александровского сада[491], ямщик не поехал через Дымково[492], а пустился напрямки и в более пологую улицу у Трифонова монастыря[493].

Большой город, а к ночи готовится рано. Приземистые лавки закрыты, возле них сторожа в тулупах зажигают фонари. Всюду еще далеко не редкие прохожие идут прямо по середине улицы. Любопытные взгляды многих привлекали к себе заиндевевшие путники, запорошенные кошевки и потные лошади со взбитой шерстью. От монастыря ямщик повернул направо. После моста через овраг на подъеме лошади пошли шагом.

Кругом Петя видел огоньки раскинутого по холмам города. «В каждом доме для кого-то есть родное», — подумал он и почувствовал тоску по уюту, по радушию своих. Каким сиротливым остался родной дом с убитой горем матерью, вдруг потерявшей всех сыновей… Вспомнилась летняя светелка, как там хорошо спалось под шум дождя. А в теплом дому разве плохо? Сладко спится, когда душа чиста. Вот сейчас бы уснуть… Душа чиста да измучен сам, а все равно бы уснул, ох как уснул бы! Спать! Спать! Петя даже навалился на жандарма, но тот оттолкнул и посадил прямо.

— Семен Иванович! Давно ждем, чего не приезжали? Пожалуйте на пельмени! — крикнул в самое лицо Пете обознавшийся прохожий. — Вместе с приятелем приходите…

Рот жандарма мгновенно наполнился слюной. Он с трудом проглотил неподатливый комок, двинул ямщика и рявкнул:

— Гони!

Ямщик посунулся вперед от подзатыльника, засвистел кнут, кибитка рванулась, и лязгнули кандалы, скрытые под тулупом. Ошарашенный обыватель отскочил.

— Не оборачиваться, — потребовал жандарм, подозревая какую-то связь арестанта со случайным встречным.

Лошади вырвались на ровную площадь, пронесли мимо часовни, стоящей у глубокого оврага, и вскоре достигли ворот большой каменной тюрьмы[494].

Пока ждали впуска, Петя успел рассмотреть, вернее, угадал в сумраке за речным обрывом бескрайнюю снежную даль заречья: такой красивый, манящий летом простор, какой он любил.

Гулкие коридоры с каменными полами и затхлая камера с мороза показались сносными, но вскоре тело сжалось от сырого холода, а, задев рукою стену, Петя запачкался липкой плесенью.

— Деревянные «гостиницы» лучше каменных, — оценил Петя и мгновенно уснул. Разбудил его лязг цепей. Это выводили в коридор и собирали в путь партию этапных, что двигались в обратном направлении.

И снова чёрмозцы в дороге. Снежные поля, бугры, синий лес вдали, низкое небо без солнца; порою елки на лапах протягивали пласты снега, или замерзшие ветлы, раскинув скрюченные от холода сучья, хотели преградить дорогу. При проблесках солнца над городскими церквами, как звезды днем, вспыхивали сияющие кресты, арестованных торопились укрыть в очередном остроге. И снова снега, снова остановки, снова дневки и ночные скачки по разработанному маршруту, к властному Петербургу, через Ветлужский край[495], Кострому, Рыбинск, по самому захолустью. На последнем участке, после выезда у Твери на Московский тракт, шла людная дорога, на которой часто встречались такие же молчаливые ночные кибитки.

В Новгороде надворный советник Никитин задержался и сделал пересчет: доложишь прибытие, а половина арестантов разбежалась. Узники мерзли в башнях древнего кремля. Дальше двинулись с короткими промежутками от подводы к подводе, не соблюдая суточный интервал. Догоняли друг друга.

Близко Петербург. Зимняя дорога узка. Легко чиновному заставить крестьянский воз свернуть в глубокий снег, а фельдъегерской тройке уступали даже упряжки знатных особ, но перед марширующим полком лейб-гвардии должны были свернуть даже жандармские кибитки.

Лошади стояли по брюхо в снегу, ямщик сидел, глядя на роты, отправленные «для освежения после себя казарм и очищения мыслей», а Петя, словно забыв тяжесть кандалов, рассмеялся и нарушил запрет.

— Нам охрана, — подмигнул он ямщику.

Ямщик испуганно уставился на жандарма.

— Вот видишь, умный человек не слушает, что ты болтаешь. Нельзя — значит, нельзя, и не нарушай, — ворчал жандарм, боясь возвысить голос и привлечь внимание проходящих.

А солдаты уже шли вольно, переговаривались.

— Из купцов их степенство, — предположил барабанщик.

— В столицу спешат, — поддержал солдат.

— Все