Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Чем больше жандармы раздражались на допросах, тем спокойнее становился Петя. Он внимательно выбирал слова, стараясь казаться хотя своеобразным, но недалеким человеком захолустья. Это порой удавалось, но ирония просвечивала в ответах, и следователи вновь подозревали, что перед ними умный, а потому особенно опасный враг.

— Ваш главарь говорит, что читали Сумарокова, Фонвизина, а ты врешь про «Оберона, царя волшебников» и прочую чепуху, — уличал Дубельт Степана на очередном допросе и потряс списком книг, составленным Степаном на первом допросе по приказу Бенкендорфа.

— Ну тех-то я не помню. Эти веселее читать, — ответил Степан.

По требованию Дубельта привели брата Пети Михаила.

— Разок послушал разговор, без понятия его цели, полагая забавой, — произнес Михаил, как заученный урок.

— Ты тоже зачитался книгами? — усмехнулся Дубельт.

— Книг я не читаю, — ответил Михаил. — Нету времени, за работой весь день напролет, не разогнешься.

О плохой жизни заводских людей говорили все арестованные, но Дубельт все же возразил Михаилу:

— Ты врешь. О благом состоянии крепостных господина твоего свидетельствуют губернские власти — отличное состояние.

— Сами господа — иные свидетели жизни нашей: есть сравнительная таблица, в которой ясно открыто о самой жизни, о самой низкой оплате у нас противу всех прочих заводов.

Дубельт тут же вызвал Ивана Лазарева с таблицей.

— Я подати плачу. Сия таблица служит только доказательством малой доходности. Я непосильные подати плачу.

— Что-о-о? Государственные подати непосильны? Значит, государь вас заставляет истощать крестьян? Вы так полагаете?

— Нет, нет, я разумею только малый доход, проистекающий из нашей плохой хозяйственности, — выкручивался Иван, жалея, что не с Бенкендорфом приходится говорить. С тем было спокойнее.

Дубельт еще спросил, подтверждает ли Лазарев показания Пети о требовании господ к школе, чтобы учителя воспитывали людей прозорливых, открывающих в себе новые понятия.

— Получили ли вы ожидаемое удовольствие и честь? — иронизировал Дубельт. — Перестарались, любезнейший!

— Да ведь это клевета! — воскликнул Иван.

— А письма? — жестко напомнил Дубельт о наставлении владельцев.

Он говорил так, что Иван с перепугу уже посчитал себя отданным под суд за подстрекательство своих крепостных к свободолюбивым мыслям. «Вот тебе ягодки от цветочков просвещения», — оплакивал он себя.

XIII

Сообщение дворца с крепостью прервал ледоход, и допросы как-то заглохли. Поправившегося Ромашова все еще держали при госпитале. Он вызвался работать на кухне для арестантов, и веселому мальцу разрешали. Потом понадобились умелые руки для перестройки казематов под семь арестантских номеров и госпитальную камеру, и тут Ромашов показал себя мастеровым, которому цены нет. И еще «по приношению» лавочника для оборудования новой лавки в крепости плац-адъютант разрешил взять арестантов. Их поставили в подвал закладывать крепостную стену.

Ромашов сообразил, что над той частью подвала, которую они замуруют, выгораживая кладовую для новой лавки, находятся арестантские номера чёрмозцев.

«Мусор спрячем и кирпич лишний не потратим, — соображал Ромашов. — В пустоту стены свалим хлам, а потом заложим… Изнутри стенку класть в один кирпич, оттуда не простучишь, а из подвала лавочки в два кирпича, но без раствора: нажми плечом и вылетит наружу. Вот те и стена в сажень толщиной…»

Конвойные не спускались в подвал: пыльно, как в преисподней, и некуда из глухого мешка деваться арестанту.

На потолочном перекрытии подвала выступали балки, на вытесанных уступах накат из пластин — черный пол казематов. Ромашов понатужился и выдавил одну из пластин наката, потом он повернул ее на ребро. Глаза и всего запорошила мелкая земля лежащей на этом черном полу засыпки. Попало и за воротник.

— Ну ты, твердыня, не пыли, — ругнул Ромашов Петропавловскую крепость, сгребая горстью землю с затылка.

Шум не привлек внимание стражи, но Ромашов уловил, как затихли шаркающие шаги узника, который остановился, очевидно услышав шорох под полом. От камеры Ромашова отделяла только толщина доски. Ромашов стукнул суставом пальца, условно, как еще сам учил в Чёрмозе, три раза. Ответили тем же. Узник приник ухом к полу. Слышно было его дыхание.

— Что ты хочешь, брат? — начал Ромашов свой условный «афоризм» и сам продолжал шептать дальше: — Я хочу, чтобы общество людей было слитно…

Сверху шептали в ответ:

— Хочу учтивости, взаимного уважения, в трудолюбии забвения самого себя…

— Свои, братцы, чёрмозские… Подыми доску, разбери черный пол, внизу найдешь фонарь, в нем трут, огниво и серная спичка. Левая стенка из кирпича без раствору… разбирай! Выходную дверь снимешь с петель. За будкой часового — они ночью уходят греться на госпитальную кухню — взойдешь на стену — и вниз, на волю, — быстро прошептал Ромашов.

— Понял, — ответил узник, и Ромашов узнал по голосу:

— Петя! Ты погоди, у меня лом, так я тут поработаю немного!

Ромашов вывернул еще несколько накатин и едва не задохнулся от пыли. Он и доску пола сдвинул с места. Начало сделано, дальше разбирать легче.

Утирая лицо, отряхиваясь и плутовато улыбаясь, Ромашов вылез и подговорил работающих снаружи забить мусором толщу стены. И арестанты, к удовольствию лавочника, очень быстро справились с работой, не потратив лишнего кирпича.

— Попробуй убеги! — улыбнулся Ромашов. Настроение у него было приподнятое, он ждал, что вот-вот Петя использует подготовленный им путь побега. Но сигнальной пушки не было, а в углу двора начали строить что-то похожее на виселицу.

«Для нас? — спросил себя Ромашов. — Надо будет вернее узнать».

— Запросто возьмут да и повесят, — ответил поварской солдат на вопрос Ромашова.

— Да кого же повесят-то? Меня давно не спрашивали, а вдруг, не спрашивая, и повесят? — выпытывал Ромашов, предполагая, что солдат скажет о ребятах: может, побег не удался. Многое могло быть. Неизвестность томила.

— Вот не спросят и повесят, — настойчиво повторял поварской солдат. — А может быть, просто надо весы повесить, — дальше раздумывал поварской солдат, которому, пожалуй, было все равно, кого или что повесят. А Ромашову хотелось узнать поточнее, но узнать так и не удалось.

Следователь поинтересовался больным, и плац-адъютанту пришлось вернуть Ромашова в каземат, где он вновь оказался отрезанным от мира могильным молчанием.

Вот тут ему впервые стало по-настоящему страшно и остро захотелось мгновенно оказаться за тысячу верст отсюда, хоть в самой дикой пустыне, без одежды и хлеба, среди гнуса и диких зверей, но только не здесь. Опомнясь, он перестал думать о себе: ему уж будет, как суждено, но тем-то сказать бы, пусть бегут сегодня же. Но как сказать?

Освободилась от льда светлая Нева. В честь этого из главного Адмиралтейства вышел под флагом двенадцативесельный катер, вооруженный фальконетом[503]. Катер отсалютовал Петропавловской крепости семью пушечными выстрелами, ответные