Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Муж сказал, что их как бы не существует, — поправилась гостья.

— Простите меня, — извинилась Екатерина Мануйлова, и дамы вновь поцеловались.

Хорошая погода принесла Ивану некоторое успокоение. Он наслаждался бы жизнью на даче, если бы не убытки: девять ждут казни, двенадцать бежали, троих сам с перепугу сдал в солдаты. Как ни считай, потеряно двадцать четыре человека, обученных делу и выученных грамоте! А сколько на чиновников потрачено, да на всякие благотворительные билеты (будь они трижды прокляты!), от которых теперь не подумай отказаться! Сколько выигрышных судов пропущено! Сколько убытков! Даже квартира Сперанского пустует: никто не хочет селиться к Лазаревым. И еще расход, даже с издевкой: Блудов потребовал возместить 2810 рублей и 28 копеек, истраченных Казенной палатой на содержание заседателя Оханского суда и восьми жандармов, сопровождавших узников из Перми. Жандармский вахмистр[520] и унтер-офицер произведены в прапорщики, все награждены, а Лазаревы опять плати за медали жандармам.

Выведя круглую сумму, Иван горевал в раздумье. «Погоди, новый губернатор еще не то насчитает», — сказал он себе, зная, что Селастенника царь прогнал за «слабое правление».

Христофор ездил приглашать Бенкендорфа к себе на дачное новоселье и возвращался из города. На шоссе с перемещением двора в Петергоф всегда заметно усиливалось движение. Коляска ровно катилась. Христофор или важно озирался по сторонам, или любезно раскланивался с влиятельными лицами, или даже привставал при появлении дворцовой упряжки.

Истощенный старик в изношенной и неопрятной одежде с чужого плеча, ни на кого не обращая внимания, шел по обочине. Трудно было его причислить к какому-нибудь классу людей, скорее, он напоминал религиозного фанатика, какого-то странствующего дервиша, сходство с которым увеличивала смуглая кожа и повязка из полотенца, напоминавшая чалму.

Старик случайно обернулся и, завидев Христофора, бросился наперерез, словно намереваясь упасть под колеса экипажа.

— Гони! — приказал Христофор.

Но кучер сдержал лошадей, и они уже стояли и доверчиво тянули морды к странному старику. Это был поверенный из Константинополя, который всю зиму ютился в конюшне и делился с лошадьми последней коркой хлеба с солью.

Старик вплотную приблизился к экипажу. От него сильно пахло грязной засаленной одеждой и чесноком. Христофор отвернулся не в силах перенести укоряющего лихорадочного взгляда.

Старик начал спокойным приветствием, но, заметив в лице Христофора презрительное выражение, перешел на крик. Говорил старик на персидском языке, слов прохожие не понимали, но пронзительные возгласы собрали толпу.

— На нас смотрят! — испуганно крикнул по-французски Христофор.

— Долго ждал, сколько раз ты на дачу посылал, я там Ивана не видел. Теперь оба вместе. Доверенность пришла… давай деньги! Когда вернусь я к своим и склоню перед ними голову, покрытую позором? — кричал поверенный. — Я повешусь у твоих дверей, и бог не простит тебе греха!

— Слушай, старик, — заговорил наконец Христофор по-русски, — я долго не останавливал тебя, чтобы знать — осталось ли в тебе зерно разума. Ты кричишь на дороге, как визгливая баба. Разве ты забыл дверь в контору? Второй год живешь в моем доме, ешь мой хлеб. Ты не возвращаешься домой — кто в этом виноват? Ты сам родил свои несчастья. Иди обратно, жди день, и деньги будут тебе даны. Это я говорю, Лазарьянц. Так будет.

Поверенный долго смотрел вслед экипажу, не зная, обманут его еще раз или нет.

Христофор вернулся сильно расстроенный, он отказался от чая и увлек Ивана с террасы в кабинет:

— Идем, брат, есть у меня к тебе разговор. Встретился старый ишак на дороге, так и лезет под лошадей. Кричит. Пришлось обещать ему деньги.

— Обещание — «фу»! Не будь заговорщиков, так лет десять можно бы еще тянуть, но теперь лучше не попадать царю под горячую руку, лучше отдать Пембе, — высказался Иван и спросил: — Ну а что Бенкендорф?

— Я зову, а этот козий крючок меня спрашивает: «Ты знаешь, что значит тринадцатое июля[521]?»

— Чего? Июля? Ничего не знаю.

— А когда была казнь, кои в декабре…?[522]

— Ну что же ты молчишь? — вскочил Иван.

— Ты бы на него посмотрел! Я думал, он меня казнит.

— Ну и что? Что он сказал? Что?

— Будут судить военным судом…

— Военным? Нас? — переспросил Иван и рукой растер горло, которое внезапно пересохло.

— Что нас? Что тебе? — отшатнулся Христофор, напуганный жестом Ивана и жуткой догадкой.

— Да нас-то вызывать будут или не будут?

Христофор этого не знал, потому молча пожал плечами.

Братья сидели некоторое время в полной растерянности. Первым очнулся Христофор и засуетился:

— Надо что-то делать. Давай хоть на завод писать. Еще скажут, что бросили людей без указаний.

— Давай, — согласился Иван.

— Говорят, все наше просвещение виновато, что «правила риторики ученикам открыли новые понятия». Спрашивают: «получили ли ожидаемое удовольствие и честь?» Новый комитет все закроет.

— Не говори. Слушай! Довольно учить! От учения только зло! — согласился Иван. Они сразу же начали писать на завод свои указания.

XV

Июльская жара располагала отложить дело на осень, к этому был склонен генерал-аудитор[523], угнетенный ожирением и одышкой. Но сам царь спросил о ходе чёрмозского дела. Грозное напоминание моментально продвинуло решение. Быстро и в привычной форме генерал-аудитор вынес свое заключение — тот же приговор. Подумав и пожевав губами, счел достаточным наказание отсечением головы.

В канцелярии заскрипели усердные перья, проставляя статьи закона: «За преступный замысел к ниспровержению существующего в России государственного устройства… За покушение составить для этой цели тайное общество… за умысел на потрясение империи», «казнь», «казнь», «казнь», «всех подсудимых без изъятия, по точной силе закона подвергнуть смертной казни отсечением головы» — подобные слова пестрели и теснились на казенных бумагах, в них — главное, окончательное. Все было написано, заготовлено, решено.[524]

Степану приговор объявили в полуподвале III отделения, а остальных вызвали в помещение коменданта Петропавловской крепости.

— Опять допросы? — спросил Ромашов, когда плац-адъютант вошел в каземат со знакомой повязкой в руке.

По изученной на ощупь лестнице Ромашов отсчитал ступеньки, вышел, и его за рукав потянули к дверцам кареты. Через минуту карета остановилась, значит, приехали к дому коменданта.

На этот раз Ромашов просидел с завязанными глазами не менее часа. Он услышал звон цепей и понял, что не один в комнате. Сердце забилось от радости: он встретит товарищей.

Наконец послышалось перешептывание чиновников. Ромашова вывели на середину комнаты и сняли повязку. В отдалении от себя он увидел изнеможенную физиономию Алексиса, прячущего глаза; с другой стороны стоял постаревший Михалев. Позади Ромашова были остальные, но оборачиваться не разрешали.