Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Шутили, но, едва завидя жандарма, бросали разговор.

— Как здоровье Сукина? — спросил Николай у статс-секретаря Мордвинова.

— С двенадцатого февраля не встает с постели.

— И все-таки, Александр Николаевич, напишите Сукину, пусть будет готов к приему арестантов.

Управляющий III отделением собственной его императорского величества канцелярии статс-секретарь Мордвинов немедленно исполнил высочайшее повеление, выраженное устно. Начал было он по установленной форме:

Господину генерал-адъютанту Санкт-Петербургской крепости коменданту и кавалеру Сукину…

Мордвинов остановился и улыбнулся:

— Как только терпит? «Кавалеру Сукину!» Терпи, сукин кавалер, или проси высочайшей милости на перемену фамилии!.. Кавалеру Сукину! Ха-ха!

Мордвинов скомкал бумагу, взял чистый лист и вывел:

Милостивый государь Александр Яковлевич!..

Казалось, в крепости всегда найдется место. Но если узникам требуются одиночки, тут приходится думать. И плац-майор[496] принес коменданту план размещения.

— Полагаю предоставить казематы Никольской куртины[497]. Тамошних пересадить по трое в камеры, и для вновь прибывающих освободить девять нумеров, нумер десятый и далее.

— А хороши ли? — спросил Сукин.

— Помилуйте, ваше превосходительство Александр Яковлевич! Сей год поделаны перегородки новые, бревенчатые. Двери обиты листовым железом, имеют рамы и крестообразные полосы. На каждой двери замков больших висячих два, коробчатых — по одному.

— Так-то так, да не удвоить ли посты? Будто крепко и надежно, мышь не проскользнет, но скука в крепости все делает обычным, нудным, является небрежность и даже побеги были, — ворчал Сукин.

— Нерадивых взбодрят шпицрутены, — пригрозил плац-майор.

— Ну, с богом! — отпустил Сукин.

Оставшись один, он поохал, покряхтел и раздумался. Выписал он для крепостных светильников конопляного масла пятьдесят один пуд тридцать шесть фунтов и три пятых золотника, теперь брали подозрения: пока он болен, не расходуют ли солдаты этот запас на еду с кашей?

Передвигая голову по подушке, морща лицо, источенное болезнью, желтое, с заостренными чертами, он не мог отделаться от беспокойных мыслей. «Слова словами и останутся, потом их в оправдание не приведешь, бумага вернее», — заключил Сукин и вызвал писаря. Он продиктовал официальное отношение своему подчиненному, только вышедшему плац-майору:

Прибывшим арестантам на пищу извольте употреблять согласно предписанию, изъясненному в № 0102 от 27 февраля 1829 года к предшественнику вашему плац-майору Щербинскому…

Получив предписание начальника, плац-майор три дня не знал покоя, пока писаря рыли все архивные шкафы и наконец нашли нужный № 0102 восьмилетней давности, где предписывался обычный рацион из расчета семи с половиной копеек на арестанта в сутки.

XII

Утром в субботу тринадцатого марта 1837 года статс-секретарь Мордвинов спозаранку побывал с докладом у Николая. После этого он тотчас написал Сукину сопроводительную на восемь прибывающих арестованных, но отправку их в крепость отложил до наступления темноты (нужного для справок Степана по-прежнему оставляли. в подвале штаба корпуса жандармов).

Дубельт немедленно занялся своим делом, спрашивая новичков.

— Как вы думали от помещиков освободиться? Ото всех? Или часть хороших оставить? А царя? Как тебе в голову могло прийти такое? — спрашивал Дубельт, явно издеваясь над Петей, с тем чтобы рассердить, вывести из равновесия и поймать на слове.

— Мы думали, что если зло исчезнет, так устранятся и люди, сеющие его… Заводчик может нанимать работников по доброте, а не в неволю, так сказано еще в грамоте царя Алексея. По правде крепостные должны быть свободными, — произнес в свое оправдание Петя — их старания в духе указов царя.

Пете хотелось укрепить мнение о деле как о детской забаве, но ответ прозвучал уж слишком обдуманно, и Дубельт сразу уцепился:

— Вот ты и выдал себя! Прикидываешься. Уж какая тут забава! Грамота царя — дело давнее и к вам отношения не имеет.

Оказалось, Дубельту трудно спорить с Петей, знающим историю. Допрашивая других, он увереннее чувствовал себя. В сущности можно было обойтись без новых допросов, но Дубельту (для отличия) нужно было показать блестящее завершение следствия с полным раскаянием «умышлявших», потому он напоминал Бенкендорфу, как влияет на людей заключение в крепость, и утверждал, что арестанты заговорят охотнее и расскажут о всех разветвлениях общества, если они есть.

— Все и так ясно, Леонтий Васильевич, — говаривал Бенкендорф, которому в свою очередь хотелось блеснуть скорым окончанием дела: ведь должно же царю оценить и его заслуги.

— Но ведь это, ваше сиятельство, новый вид злоумышленников, — совершенно справедливо подчеркивал Дубельт. Он с крайней озабоченностью старался набить себе цену и повысить награду за раскрытие заговора мастеровых, до той поры ни в каких тайных обществах не объявлявшихся.

По городу злоумышленников провезли в каретах. В ночной тишине громко простучали подковы лошадей по настилу моста. Остановились у первых ворот, где конвойные отвечали на вопросы караула; потом проехали под гулкими сводами и снова остановились у ворот. На этот раз ждали долго, наконец ворота с шумом распахнулись.

«Видно, здесь сидеть будем. Так если Степан тут, надо ему дать знать о себе», — подумал Ромашов.

Кареты подъезжали к дому коменданта, арестованных вводили во второй этаж. Плац-майор медленно записывал в книгу имя, отчество и фамилию, а справа от заполненного нумера, каждый раз без сокращения, с однообразным повторением заносил: «На основании высочайшего повеления, объявленного предписанием генерал-адъютанта графа Бенкендорфа, доставлен от пермского гражданского губернатора». Затем плац-майор назначал «нумер» в Никольской куртине.

Ромашову завязали глаза и снова повели в карету. От дома коменданта экипаж проехал через двор и остановился у здания с низкой дверью.

Едва выйдя из темного рыдвана[498], Ромашов нарочито поскользнулся и, падая, локтем сдвинул повязку. Поднимаясь, он свистнул во всю мочь, как бывало, тем свистом, от которого голуби срывались с дальних крыш.

Словно бичом рассекло пустынные дворы, меж каменных стен эхо разнесло, откликнулись закоулки. Растерянный конвойный ударил прикладом в спину. Ромашов еле-еле удержался на ногах, но выпрямился и, балансируя руками, остановился возле часового гренадера[499]. Рядом с гигантом он выглядел подростком.

— Да он чего? Я дивлюсь: зимой дождь идет, а он дерется, — сказал паренек гренадеру, едва переведя дух.

«Мал, а вот поди!» — усмехнулся про себя гвардеец-часовой.

Ромашова молча поволокли в темные сени и оттуда — в помещение, освещенное висячим фонарем.

— Смирр-рр-но! — раздалась команда дежурного офицера еще до того, как открылись входные двери. — Кррру-угом!

Все солдаты караула, застигнутые в помещении, повернулись лицом к стене: прибытие важного государственного преступника не должен видеть никто. Все стояли, как изваяния, будто лишась слуха. Взглянуть — значило нарушить запрет, испортить себе жизнь, когда вот уже половина отслужена, добавить еще не двадцать пять лет, а каторгу до конца жизни.