Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Это по-сирийски? — весело спросила Феозва. Пепельные волосы вокруг ее головы светились в лучах солнца, словно венец. — Вы тоже коня называете «иппос»?

— У вас очень тонкий слух, юная госпожа, — сказал Абсалом.

— А как по-сирийски: «Я очень люблю коней»? — продолжала девушка.

— Рахемна иппосин реббат[168], — ответил тот.

— Он не кусается, прямо с руки берет, — сказала тихо Келено. — Можно дать ему орехов, Кесарий?

— Да, конечно, — улыбнулся тот.

— Эй, шлама ахи! — крикнул Кесарию Рира, подходя. — Что ты так рано собрался? Мы еле живы после вчерашней комедии, правда, Крат?

— Привет, Рира, здравствуй, Крат, здравствуй Хрисаф! — ответил Кесарий. — Что поделать — надо торопиться, война есть война, долго в триклинии не пролежишь.

— Понятно, — печально ответил Рира.

…Потом к ним подошел бледный и осунувшийся после бессонной ночи Василий и сдержанно благодарил Кесария за перевод, приглашая в гости, но уже ни словом не обмолвившись о епископстве в Ниссе. Потом были проводы, объятия, слезы Нонны и Мирьям, вздохи Эммелии, и наконец, Буцефала оседлали и вывели к Кесарию.

— Ахи, — незаметно сказал Кесарий Салому. — Я из Нового Рима деньги пришлю, чтобы твой дядя долги заплатил. Пусть мамушка Мирьям не волнуется, и ты не тревожься.

Они обнялись на прощание с Саломом.

— Я хочу в церковь зайти, поклониться Сорока мученикам и помолиться на могиле Василия-ритора, — сказал Кесарий.

— Отлично, мы с тобой. Мы с Хрисафием пойдем с тобой до поворота на Кесарию Каппадокийскую, — заявил Крат. — Ты свернешь, а мы прямо, в наш лес.

В церкви они задержались недолго. Кесарий поставил зажженный светильник на белое мраморное надгробия с простой надписью «Василий ритор», другую — на раку с мощами Сорока мучеников, помолчал и вышел.

Салом не заходил в церковь, стоял вместе с Хрисафом и Кратом снаружи. Когда Кесарий вышел, он с удивлением заметил, что все трое смотрят на старый каштан у церковной стены.

— Что вы там увидели? Дайте и мне посмотреть! — в непонятном волнении проговорил он.

— Улетела… уже улетела, — поспешно сказал Хрисаф. — Птица чудная прилетала, с опереньем сияющим, на вершину каштана села — в наших краях такой нет. Неужто сам феникс египетский?

— Да-а, не рассмотрели, — пробубнил Крат. Салом промолчал.

Раб вел коня в поводу — Кесарий велел ему идти вперед. Дорога была каменистая и сухая, казалось, июльское каппадокийское солнце истребило здесь всякую каплю влаги. Хрисафий шел поодаль, а Крат рассказывал Кесарию:

— Ты знаешь, мы как-то с ним проснулись, с Никифором… ну, я ему и говорю: «Пойдем в мяч играть!», а он мне: «Нет, Крат, не хочу, что-то живот болит». Я обиделся, и говорю: «Эх, Ника, а ты же мне вчера обещал! Так нечестно! Тогда я один пойду!» А он говорит: «Ты прости, что-то живот мне болит, не могу!» Я обиделся, дурачок, на него, что он слова не сдержал, и побежал с Хрисафом в дальнюю рощу в мяч играть. Весь день играли — радовались, что про нас забыли и обедать не зовут… а дома просто не до нас было. Я вернулся вечером, усталый, веселый, в мяч наигравшийся… а Никифор… а Никифор, — тут голос атлета прервался, и он продолжил уже тише: — А Никифор уже умер. Ты понимаешь, Кесарий? Ему двенадцать исполнилось только-только. Мы погодки были.

Кесарий молча и внимательно слушал, кивая головой.

— Пойдем с нами к нашей усыпальнице? — сказал Крат, и они не свернули на широкую дорогу, что шла в Кесарию Каппадокийскую, а пошли по заросшей мятой тропке в сторону холмов. — Отец в церкви похоронен, а бабушка и Никифор — здесь.

— Вот здесь, — сказал Крат и широко перекрестился на статую Доброго Пастыря, стоящую над входом в обширную усыпальницу из мрамора.

Кесарий ступил за ним под прохладные своды. Хрисафий зажег свечи и начал негромко читать: «Блаженны непорочные, в путь ходящии в Законе Господне…»

— Аллилуиа, — ответили Кесарий и Навкратий.

Кесарий принял из рук Хрисафия свечу и поставил ее на плиту из белого с алыми прожилками мрамора, на которой было выбито: «Макрина, чадо Христово, лет ей было восемьдесят семь». Кесарий опустился на колени, прижался лбом к холодному мрамору и так долго стоял, пока Навкратий зажигал светильники над маленьким надгробием, на котором сидел мраморный кудрявый мальчик лет двенадцати, внимательно читающий свиток со словами: «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?»

21. О том, когда трибун должен пасть на свой меч

Трофим в палатке деловито перебирал медицинское снаряжение хозяина и прислушивался к боевым кличам снаружи.

— Вот оно как должно быть, Агрипп, — пояснял он другому, новенькому, рабу, старательно чистящему большой медный таз для кровопусканий. — Мы здесь, думаешь, для чего? Мы, значит, служим здесь, в архиатрии Сирийского легиона. Как только раненых, значит, сюда приносить начнут, тут, знамо дело, и наша расторопность понадобится.

— Кто ж тебе их сюда понесет, раненых-то? — ухмыльнулся его собеседник, названный Агриппом. — Сами только ежели доползут… да и то весьма для меня это сомнительно.

— Вот ты и не понимаешь ничего, — покровительственным тоном продолжал Трофим. — В легионе ведь как устроено? В каждой когорте есть несколько воинов, которые простым лекарским вещам обучены и при себе имеют снадобья, нехитрые, но все ж, и для перевязки тоже ткань. Дело нужное, при ранениях много перевязочных средств не бывает. Этих воинов зовут «медики». Ежели товарища ранят, то они тут же на поле боя и окажут помощь ему, болезному, и к своим оттащат, вот к нашим палаткам, в тыл.

— Ну, будут они еще кого-то тут таскать, когда такая драка идет, головы с плеч летят, мечи свистят и кони с ума сходят, упавших топчут, добивают своих седоков бывших. Ух, страсти там какие творятся, Трофим! А всего лишь на маленький отряд, говорят, наткнулись. На разведку ихнюю, Британского легиона. Что ж будет, когда легион на легион пойдет… ох, пропала моя головушка… а твой господин где?

— Замолчи, не береди душу, — отрезал Трофим. — Где ему надо, там и есть…

— Как начнут они друг друга убивать, никто никого никуда и не потащит, раненый — значит, помирай, нет тебе улыбки от Тюхе-судьбины, — продолжал Агрипп. — Человек человеку волк.

— Это тебе — волк, и Плавту твоему, вомолоху, а для меня и для Сенеки, римского мудреца и учителя императора, человек есть нечто божественное. Это он так своему ученику Луцилию писал, — неспешно, с лидийским говорком, произнес Трофим.

Агрипп примолк, и в наступившей тишине Трофим как бы мимоходом разъяснил:

— Мой господин вечерами