Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Служу императору и народу римскому! — воскликнул Диомид.

— Орибасий осмотрит твою рану, — ласково сказал бородач.

— Пусть не тревожится божественный август — мне уже оказал помощь благородный архиатр Кесарий, спасший меня от смерти, — сказал Диомид.

— Архиатр Кесарий? — бородач отступил на шаг, буравя лицо всадника своими умными, беспокойными глазами. Архиатр понял, что перед ним император, и спрыгнул с седла.

— Ты был справедлив и честен в игре в мяч, Кесарий, сын Григория из Назианза, — проговорил Юлиан медленно. — Думаю, что и в божественном врачебном искусстве ты достиг высот…

Кесарий молча поклонившись, смотрел на нового императора. На плаще того сияли вышитые золотом буквы «Непобедимое Солнце» — вместо привычного «Хи-Ро».

— Не зови меня «божественным», о трибун Диомид, — сказал тем временем Юлиан, беря за руку раненого. — Боги да пошлют тебе скорейшее выздоровление. Ведь твой целитель, Кесарий, уже помолился им о тебе?

— Ты прав, о император, — отвечал Кесарий. — Я помолился Христу Богу.

Лицо императора застыло в двусмысленной улыбке.

— Что ж, ты искренен, Кесарий врач, и за это мой покойный дядя, император Констанций, справедливо возвысил тебя… До встречи в Новом Риме! — неожиданно резко сказал он и повернувшись, удалился вместе со всей своей свитой. Кесарий поймал презрительный взгляд Орибасия и вспомнил, у кого он видел такие жесткие и вместе с тем маслянистые глаза — в Никомедии, в школе при архиатрии, у Евстафия.

22. О рукопожатии Кесария и Божественного Августа Юлиана

Стоит ветреный месяц Мемактерион, а по римскому календарю — декабрь, одиннадцатое число. В Новом Риме в эту пору принято сидеть дома да велеть рабу внести жаровню с углями и книгу Плутарха или Евангелие от Луки, и читать, пока ветер ревет и беснуется снаружи. Даже игры на ипподроме отменяются — квадригу не удержать при таком ветре. Море бьется о набережную, превращаясь в мелкую пыль, и этому безумию бури будет лишь краткий перерыв в следующем месяце, Посейдонии, когда, как говорят, ради любимой птицы, зимородка, бог Посейдон ударит трезубцем о волны, и они затихнут, чтобы зимородок вывел своих птенцов.

Но на улицах Нового Рима — толпы народа, а молодежь забирается и на крыши, чтобы видеть триумфальное шествие нового императора — Флавия Клавдия Юлиана. Юлиана Августа, племянника великого Константина, двоюродного брата покойного бездетного Констанция, чье тело, умащенное драгоценнейшими египетскими маслами, дожидается погребения в особых покоях дворца с третьего ноября триста шестьдесят первого года.

— Смотри, смотри, знамена-то поменяли! — кричит кто-то с крыши, видя проходящих перед колесницей императора легионеров, чеканящих шаг. Ветер треплет тяжелые знамена с надписью «Непобедимому Солнцу». Sol Invictus.

— Был Христос, теперь Гелиос, — набожно говорит другой. — Как император решает, так и случается.

— А при входе в город император Юлиан совершил возношение Матери Богов, и хор жрецов исполнил ей гимн! — добавил кто-то — скорее с удивлением, чем с порицанием или похвалой.

— Ты видишь Кесария, Филагрий? — негромко спросил Каллист у молодого врача, стоящего рядом с ним на крыше дома архиатра. Здесь у них был хороший обзор — они видели площадь с памятником Константину Великому, базилику Пантолеона, публичный бассейн, в котором теперь вода бурлила, словно подражая морю, и высящийся ипподром, гордость и славу этой части города.

— Видел, Каллист врач… но сейчас легионеры идут, все заслоняют. Он стоит с другими придворными, вот у той колонны, рядом с памятником Константину. Они встречают нового императора… пальмовые ветви в руках… Ох, чует мое сердце, что сегодня вечером мы освободим этот дом для вселения Орибасия.

— У Орибасия уже пять домов в Новом Риме, куда ему шестой? — резонно возразил Посидоний брату, отойдя от края крыши и прекратив всматриваться в толпу вокруг памятника Константину.

— Тоже спросил — куда. Пригодится! — заметил Филагрий. — Один дом — для философских диспутов, второй — для божественных созерцаний… вернее, второй, третий, четвертый и пятый — для Гелиоса, Матери богов, Асклепия и Геракла. А жить-то где-то надо ведь? Вот дом Кесария и заберет, и еще чей-нибудь отхватит — под библиотеку.

— Да ну, не может быть, — отмахнулся Посидоний. — Ты преувеличиваешь, Фила. Неужели император просто так возьмет и прогонит такого талантливого человека, как Кесарий врач? Это было бы недальновидно с его стороны.

— Дальновидно-недальновидно, Донион, а только близорукий не видит, что император терпеть не может Христа и, соответственно, христиан. А если ты помнишь, наш Кесарий врач разделяет именно эту философию и, насколько я его знаю, не собирается отрекаться.

— Да поможет ему Вифинец! — вздохнул молчавший Фессал.

И Филагрий вдруг серьезно ответил, не высмеивая младшего товарища:

— Да. Да поможет ему Пантолеон.

— Ты, Фила, теперь христианских героев чтишь? — поинтересовался его брат.

— Я тебе не говорил, Донион, а теперь скажу, потому что речь зашла об этом, — сурово отвечал ему хирург, скрещивая огромные руки на груди. — Я в Никомедии, когда у нас совсем с тобой дела были плохи, решил съездить к священному дереву Пантолеона… ну, где его казнили…

Посидоний с неподдельным интересом смотрел на брата, не перебивая.

— …и свечи с ладаном приносил, и молился, чтобы он как-то нас пристроил. Потому что сам помнишь, кому мы были тогда нужны? И отцовского имения нам не видать за долги было…

— И? — спросил Посидоний, упирая руки в бока.

— И на следующий день приехал Кесарий врач, и я ему ассистировал вместо Евстафия — так случайно получилось — а потом он предложил мне ехать в Новый Рим. И тебе уж, заодно — чтобы нас, братьев, не разлучать. Так что мы здесь благодаря Вифинцу, я уверен.

— Вот как… — протянул Посидоний. — А ты бы попросил у Вифинца, чтобы наш отец поправился. И чтобы наша мать воскресла. И чтобы…

— Замолчи! — крикнул Филагрий. — Афей![173]

Златокудрый юноша усмехнулся и отошел в сторону. Под его ногами, внизу, хлопали на ветру знамена, вышитые золотом — «Непобедимому Солнцу». Он стоял задумчиво над этими знаменами, думая о чем-то безысходном и печальном, его красивое, тонкое лицо, потеряв налет насмешливости и ерничества, казалось намного старше своих лет.

— Тьфу-тьфу-тьфу, как же теперь пищу-то на базаре покупать, — раздался испуганный шепот. — Все теперь идоложертвенное будет…

— Замолчи, Гликерий. Не примет Август Юлиан нашего хозяина ко двору, и тебе вообще не придется пищу покупать, а продадут тебя в такое место, где работать надо, не дурака валять, — отвечал Гликерию Трофим. — Тебя бы на войну — живо бы поумнел.

— Наша война не против плоти и крови, а против духов злобы поднебесной, — заявил Гликерий. — Вон сколько бесов в