Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

о богах? Пусть мрак той моей жизни погрузится в забвение! Пусть сказанное мною засвидетельствует, что небесный свет побудил и пробудил меня к его созерцанию! Я не презирал жребия, которым меня наградил Гелиос, — того, что я родился в роду царствующем и повелевающем землею в то время, ибо Гелиос вел меня к царству…»[181]

Юлиан поймал его взгляд. Каппадокиец посмотрел прямо в глаза императору.

— Я помню, что ты с детских лет был благороден, Кесарий из Назианза, — с губ Юлиана неожиданно сорвался смех, когда он продолжил: — Вступиться за сироту, не умевшего как следует играть в мяч, перед этими верзилами-переростками, Кассием и Филоксеном! Ты даже подрался с ними!

— Как же было поступить иначе, если они оставались глухи к убеждениям моего брата Григория? — ответил Кесарий, перекидывая мяч в ладонях.

— Итак, ты пролил кровь за императора, когда был еще отроком, — продолжил Юлиан. — Разбитый нос в этом случае приравнивается к ранам на войне с галлами.

— Мне противна несправедливость, — промолвил Кесарий. — Как говорил римский мудрец, «Священна справедливость, блюдущая чужое благо и ничего не добивающаяся, кроме одного: чтобы ею не пренебрегали. Ей нет дела до тщеславия, до молвы: она сама собой довольна. Вот в чем каждый должен убедить себя прежде всего: „Я должен быть справедлив безвозмездно!“»[182]

— Ты ведь еще не крестился, Кесарий? — вдруг спросил Юлиан.

— Пока нет, — ответил архиатр.

— А Григорий, твой брат, так искусно защищавший меня словом перед Кассией и Филоксеном, насколько я знаю, не только уже крещен, но и стал пресвитером? Теперь он уже не встанет на мою защиту, увы, мой Кесарий, — проговорил Юлиан, перебирая лохматую бороду грубыми пальцами с обкусанными ногтями.

— Брат мой Григорий слишком слаб здоровьем для службы в императорском легионе, — отвечал Кесарий.

— Вы такие разные — ты и Григорий. Он захотел остаться с отцом, а ты предпочел отцу императора, отца отечества. О, мой двоюродный брат был прекрасным отцом отечества![183] — вздохнул Юлиан, и в его словах смешались неизбывная боль и неизбывный сарказм.

Император замолчал. Молчал и Кесарий.

Наконец, Юлиан протянул руку к кубку и знаком велел каппадокийцу взять кубок, стоявший на его стороне стола.

— Гелиосу! — воскликнул он коротко, выплескивая на походный алтарь с надписью Sol Invictus[184] вино из своего кубка — простого, железного.

— Христу! — воскликнул Кесарий, выплескивая алое косское вино из своего кубка вслед за императором.

Они выпили в молчании.

— А мне что ты пожелаешь, сын Григория епископа? — спросил Юлиан, все еще держа кубок.

— Felicior Augusti, melior Traiani[185], — ответил ему Кесарий на латинском.

— Вы, христиане, — произнес Юлиан, выделяя последнее слово, — вы ведь считаете великого Траяна своим гонителем? Он в аду, не так ли?

— Мы, христиане, — Кесарий сделал паузу, — не помним зла. Как повествует история, император Траян был справедлив и благороден. Он мог остановить войско, готовое отправиться в поход, чтобы разобрать дело вдовы.

— Не делай из сына божия[186], императора Траяна, одного из ваших тайных галилеян! — воскликнул Юлиан.

— Не в моей власти делать или не делать людей христианами, — сказал Кесарий. Голос его не дрогнул.

— Тогда отчего ты не признаешь Траяна сыном божиим?

— Я не могу признать того, что противоречит моей совести, — отвечал Кесарий.

Воины, стоящие у дверей с орлами и дубовыми венками, сделали шаг в его сторону. Кесарий встал — без плаща, в одном хитоне, с золотой вышивкой по рукаву.

— Оставь, мой добрый Архелай, — вскричал император. — Садись, Кесарий Каппадокиец! Я в самом деле хочу править лучше Траяна… а буду ли я счастливее Августа, решат Гелиос и Матерь богов.

Кесарий поднял уроненный им мяч и снова сел. Хитон, мокрый от пота, прилип к его спине — Юлиан заметил это и довольно усмехнулся.

— Мой добрый Кесарий, — ласково произнес он. — Я ведь пригласил тебя сюда для того, чтобы посоветоваться с тобою. Я хочу устроить ксенодохий, по тому образу, как устраивают христиане, только, разумеется, гораздо больше и лучше — достойно императора.

— Ксенодохий? Лечебницу для нищих, странников и больных? Воистину это дело, достойное преемника Трояна и Константина! — воскликнул Кесарий.

— Константину не удалось запретить безбожное дело — злой обычай выбрасывать детей, — повел плечом Юлиан. — Я тоже займусь этим. Ведь нельзя, чтобы греки были хуже варваров — египтян, и иудеев, и, конечно, галилеян… в этом я тоже рассчитываю на твою помощь, мой Кесарий.

— Поистине славно то, что племянник великого Константина продолжит его дело, — ответил Кесарий. — Люди привыкли, что можно заводить рабов почти задаром, выращивая выброшенных детей. Кроме того, это выгодно для торговцев рабами — выращивать и продавать этих несчастных как рабов. При этом они нарушают закон о том, что нельзя лишить свободнорожденного ребенка его правового статуса и обратить в раба.

— Ты прав, Кесарий. Этот вопрос видится мне очень сложным. Хотя по закону эти дети могут потом оспорить свой статус в суде…

— О кесарь Юлиан, это все хорошо на бумаге, но в жизни… Такому рабу, захоти он вернуть себе свободу по праву рождения, никогда не хватит ни денег, ни смелости оспорить свое положение в суде.

— Но, однако, оспаривают же?[187]

— Кесарь Юлиан, ты прав — единицы, которым посчастливилось, могут оспорить, но таких детей тысячи! И, думается мне, неудача великого Константина связана с тем, одним эдиктом не всегда сразу можно решить такое дело, в которое вовлечена вся огромная империя римлян.

— Особенно, когда собственные руки запятнаны сыноубийством[188], — проронил Юлиан. — Но послушай, Кесарий! Ты согласен помогать мне? Ведь твоя дружба и твоя помощь бесценна для меня именно потому, что ты — христианин.

Юлиан сделал знак, и кубки их наполнили неслышно подошедшие рабы.

— Ты знаешь, как устроено дело помощи друг другу у христиан. Научи же этому эллинов!

— Разве могут христиане чему-то научить эллинов? — удивился Кесарий. — У нас ведь и науки своей нет, все заимствовано у эллинов[189].

— Я рад, что мы единомысленны во мнении об эллинской науке, мой Кесарий! Тем более, в таком случае вы — должники эллинов! — на нервном лице Юлиана на мгновение появилась прежняя, кривая, усмешка, и лицо его исказилось, словно от боли. Потом уродливая гримаса исчезла, оставив медленно уходящий отпечаток в асимметричных, но красивых, как у страждущего Диониса, чертах молодого императора.

— Я ведь знаю, Кесарий, что у тебя давно были мысли об устройстве ксенодохия. Констанций не очень-то помог твоей мечте осуществиться. Но я помогу тебе — ибо это наша общая мечта.

— Ксенодохий в Новом