Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

отец и я были друзьями, и я относился ему как к другу и оказывал ему великую помощь на западной границе — никто не был верен твоему отцу, как я. У него не было детей, и поэтому он оставил меня в живых. Мой ребенок и моя жена умерли — но это для меня не повод, чтобы предавать смерти чужих вдов и детей.

Император поднял грудную дочь покойного императора над жертвенником Великой Матери. Вдова императора истошно закричала, но Юлиан отдал ей ребенка, ободряюще сказав:

— Я благословил твое дитя благословением от жертвенника Матери богов. Пусть же она не оскорбляет великую Кибелу, когда вырастет, и не предпочтет, подобно Аттису, низшее высшему! Иди же, о вдова — в добрый час привели тебя боги ко мне. Ты и дитя твое будете живы и не будете нуждаться ни в чем. А о том, в каком городе вы будете жить и когда туда отправитесь, вы узнаете позже. Или ты думаешь, что я убил бы на могиле моего дяди его родную внучку?[195]

Фаустина снова упала к его ногам, словно желая облобызать их.

— Хвали Мать богов, о вдова, — произнес Юлиан, высыпая ладан на алтарь, и запел хриплым низким голосом:

— О, Мать богов и людей, восседающая вместе с Зевсом и царствующая вместе с ним, источник умных[196] богов, последующая незапятнанной сущности умопостигаемых богов, принимающая от всех них общую причину вещей и наделяющая ею умных богов! О, богиня! О Жизнеродица! О Мудрость! О Промысл! О создательница душ наших! О великого Диониса возлюбившая и Аттиса спасшая! О, погрузившегося в пещеру нимф возвратившая!..[197] О, всем и всеми благами нас наделяющая! Дай же всем людям счастье, в том числе и то высочайшее счастье, которое состоит в познании богов, дай всему римскому народу очистить себя от пятна безбожия! Мне же и друзьям моим даруй добродетель и благую судьбу![198]

…Когда вдова умершего императора с младенцем Констанцией на руках, спотыкаясь, ушла из храма, Юлиан, всматриваясь в клубы жертвенного дыма, словно разговаривая сам с собой, проговорил:

— Да, Логос Аттис, возлюбленный Великой Матери, был безумен и увлекся материей, и опекал становление вещей, и из кала и грязи создал красоту и космос. Но, оскопленный, он вернулся к ней, и да вернутся наши души в божественный мир!

— Ты великий поэт и философ, император, — произнес Орибасий, держа в руках ларец с ладаном.

— Я — главный жрец, Орибасий. Я понтифик. И я желал бы, чтобы истинное почитание богов пришло на смену невежеству жрецов. Это касается и жрецов асклепейонов.

— Полагаю, что Кесарий врач уже приготовил свой доклад о реформах асклепейонов, — сказал Орибасий, кивая.

— Надеюсь, что да. Потом я передам его доклад тебе — для исправления и доработки. Как галилеянин, он лучше знает галилеянские[199] обычаи — а их надо внедрять среди жречества, чтобы лицемерному бескорыстию афеев, чтущих Распятого, противопоставить истинное благочестие и философское поведение.

— Да, истинная философия у нас, — ответил Орибасий. — Еще Сенека и Марк Аврелий…

— Да, Марк Аврелий был истинный философ, — ответил ему Юлиан. — Но стоики отжили свое. А новые киники боятся кинического образа жизни. Им, лающим на людей и проклинающим богов, неведомо, что кинизм есть вид философии соревнующий и не уступающий наилучшему. Философия едина, и кинический образ жизни пристал последователю великого Иамвлиха[200]. Прочти же заключительную молитву Великой Матери, мой добрый наставник Мардоний — ты, который научил меня молиться ей еще отроком!

2. О стоиках

Молодой врач Посидоний, в белоснежном переднике со свежими пятнами крови, склонился над могучим раненым гладиатором, которого едва удерживали четверо рабов.

— Я ему! — кричал, мотая головой и разбрызгивая кровь из раны, гладиатор. — Я этому испанцу печень вырву!

— Позовите еще рабов, чтобы держали его за голову — глаз придется удалить. И дайте ему еще неразбавленного вина, — сказал Посидоний.

Но посылать за рабами было некого — те четверо, что держали охваченного Ареем[201] бойца, боялись его отпустить — чтобы сразу же не испытать на себе последствия его гнева. Поняв это, юноша с усталым раздражением сказал:

— Хорошо, я сам схожу. Только держите его крепко.

Рабы закивали, гладиатор зарычал, и Посидоний быстро помчался из иатрейона при ипподроме в надежде найти кого-нибудь.

— Здравствуй, Махаон! — раздался позади него веселый голос. Юноша обернулся — и с облегчением вздохнул, увидев Кесария.

— Кесарий врач! — закричал он, бросаясь к нему, но вовремя сдержав себя, чтобы не упасть учителю на шею.

— Как дежурство? — подмигнул ему Кесарий. — Гладиатора Элефанта ранили, я слышал.

— Ничего, — бодро ответил Посидоний. — Вот, бегу, инструменты захватить…

— А что раба не позвал?

— Всех, кто был, уже позвал. Рабы закончились, теперь самому приходится все делать, — ответил Посидоний.

— Рабы закончились? — затрепетал Гликерий, несший следом за своим хозяином сундук с инструментами и лекарствами. — Как это, почему это? Он их поубивал всех, гладиатор Элефант?

Кесарий и Посидоний вместе пошли к беснующемуся Элефанту.

— Вина давали? — спросил Кесарий.

— Благие боги, он уже столько этого вина выпил — а толку нет! — возмутился один из рабов. — Нам бы лучше оставил!

— Гликерий, достань из панариона[202] филонию[203], — приказал Кесарий.

— На безбожных гладиаторов такое дорогое лекарство пускать! — пробормотал недовольно Гликерий себе под нос, но ослушаться не посмел.

Элефант мало-помалу успокоился, и Кесарий помог Посидонию удалить пробитое и вытекшее глазное яблоко. Посидоний наложил повязку — изящно, как всегда, — и велел на носилках унести раненого в лечебницу.

— Ты не знаешь, где Каллист, Филагрий и Трофим? — спросил быстро Кесарий, похвалив Посидония за ловкость и аккуратность.

Тот пожал плечами.

— Не знаю. У Филы выходной сегодня. Каллиста врача вроде бы вызывали к каким-то персидским послам.

— Ах да, я же сам Каллиста попросил… — с раздражением на самого себя произнес Кесарий. — Мне надо срочно подготовить важный документ для императора. А из секретарей — только Фессал. Он занимается моей перепиской, я не могу поручить ему одному подготовку такого серьезного документа.

— Я могу помочь вам, Кесарий врач, — с готовностью ответил Посидоний.

— Спасибо, мой друг, — сказал Кесарий. — Но я боюсь, что ты очень устал за это утро… и не только. Ты выглядишь изможденно. При всей твоей любви к медицине нельзя так себя изводить занятиями и практикой. Зачахнешь над книгами, рука перестанет точно проводить разрез ножом.

— Да я… — начал Посидоний, но Кесарий прервал его:

— Пойдем в бани, а потом пообедаем вместе. Если ты