Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Именно так! — ответил Юлиан, запрокидывая голову и становясь еще больше похожим на Диониса-страдальца. — О, мой Кесарий! У нас ведь так много общего — детские игры, эллинская ученость, любовь к божественному искусству медицины… и, наконец, общее желание: устроить ксенодохий в Новом Риме!

Юлиан похлопал Кесарий по здоровому плечу, сказав:

— Платон недаром говорил, что из врачей получаются великие государственные мужи!

— О да, Орибасий врач весьма преуспел в политике, — заметил Кесарий.

— Он должен быть благодарен тебе и Леонтию архиатру, за то, что вы сделали для его сына. Я знаю, что ты хранил тайну Евстафия. Мальчик уж признан законнорожденным, но все равно — я благодарю тебя за то, что ты сделал для моего друга.

Кесарий молча склонил голову.

— Не ревнуй к Орибасию, — продолжил Юлиан. — Он не мог разделить мои детские игры — Гелиос дал ему другое благо: разделить со мной галльские походы. Я знаю, что во врачебном искусстве всегда есть соперничество — но ведь при дворе императора-философа Марка Аврелия был не один Гален!

— Но только одному Галену удалось написать так много трудов — при помощи и покровительстве императора!

— Ты получишь мою помощь, — веско произнес Юлиан. — Сначала я хотел бы получить от тебя предварительные мысли о реформе асклепейонов. Я хотел бы, чтобы храмы Асклепия перестали быть рассадниками алчности и низкого обмана. Они должны взять лучшее у галиле… христиан. Далее, я рассмотрю твои мысли касательно ксенодохия. А потом я попрошу тебя составить для меня свод всех эллинских медицинских знаний — и, клянусь Гелиосом, писцы у тебя будут самые лучшие!

— Благодарю тебя, император Юлиан, — склонил Кесарий голову.

— Отдай мне мяч, — промолвил Юлиан, протягивая руку. Кесарий повиновался. Их пальцы на мгновение соприкоснулись.

— Мяч… — повторил Юлиан задумчиво. — Он будет напоминать мне о тебе, Кесарий иатрос. А теперь ступай. Настает время моей вечерней молитвы, и я хочу остаться один.

+++

В храме Двенадцати Апостолов царил полумрак. Символические плиты с именами галилейских странников темнели, уходя вглубь, словно камни мощеной римской дороги. У тринадцатой плиты, на которой по-латински и по-гречески было написано «Флавий Валерий Аврелий Константин», стояли трое — двое свободных, в дорогих плащах, и один раб в шерстяной тунике.

— Поправь лампаду, и пойдем дальше, Трофим, — сказал рослый молодой человек. — Еще надо успеть к Пантолеону. Теперь недолго разрешено базилику держать открытой.

— Погодите, господин Филагрий, пусть хоть погорит при нас маленько… вот, и ладан надо бы возжечь, — раздался знакомый лидийский говорок Трофима.

— Ладан мы купили Пантолеону, — ответил молодой хирург.

— А покойному императору, божественному Константину? — заспорил Трофим. — Нет уж, вы с господином Каллистом как хотите, но раз уж мы пошли к святыням за хозяина молиться, то надо делать все, как полагается.

— К Исиде надо бы сходить, — проронил вдруг молчавший Каллист.

— Надо бы! — поддержал его Филагрий. — Но для этого надо из столицы ехать в Смирну или Эфес… хотя маленький исидейон есть в Потамее.

— Лучше в Александрию, — вздохнул Каллист.

— Ах, барин, вижу я, что если бы вы могли, пешком за хозяина к матери Исиде в Александрию бы пошли! — всплеснул руками Трофим. — Да и я тож.

Ладан на надгробной плите Константина Флавия поднимался вверх легкими, прозрачными кольцами. Невесть откуда проникший луч света радостно засиял через тонкую ароматную дымку.

— Хороший знак, — улыбнулся Филагрий.

— Император-то, божественный Константин, в полдень умер, — добавил Трофим. — Он теперь такой же у христиан герой, как ихний Иисус.

— Прекрати говорить глупости, Трофим! — неожиданно разозлился Каллист.

— Раз я глупости говорю, что вы тогда со мной по святым местам решили ходить? — ответил невозмутимо раб Кесария. — А то, что в Новом Риме святыни есть только христианские, с этим ничего не поделаешь — божественный Константин жаловал веру христианскую и город нарочно такой построил, без храмов священных…

— Статуи Диоскуров еще есть, — вспомнил Филагрий. — Пойдем потом к ним, после Пантолеона?

— Статуи Диоскуров? — пожал плечами Каллист. — Да это просто статуи, городское украшение, ничего божественного. Было бы больше времени — съездили бы в Пергам к Асклепию…

Он вспомнил Иасона и добавил:

— Впрочем, асклепейон есть неподалеку от Нового Рима. Я думаю, там и статуя Исиды есть. Надо будет собраться и съездить, жертвы принести.

— Главное, чтобы Кесарий врач не узнал, что мы за него жертвы приносим, — заметил Филагрий.

— Он не против того, что Трофим за него приносит.

— То — Трофим, а то — мы.

— Да, ты прав, Филагрий, — согласился Каллист. — Но я действительно очень беспокоюсь за него. Все эти речи императора о том, что он не будет гнать христиан подобно тому, как христиане гнали язычников, кажутся мне…

Филагрий предупреждающе сжал его руку. Рядом с ними незаметно за время разговора, словно из-под плит, выросла фигура девушки, закутанной, подобно весталке, в покрывало с головы до ног.

— Сейчас сюда придет император Юлиан, — шепотом сказала девушка. — Не думаю, что вы поможете Кесарию врачу тем, что Гелиодром застанет вас у могилы его дяди-христианина.

Сквозь дымку ладана Каллист увидел лицо девушки и узнал в ней Лампадион, певицу-рабыню Митродора.

Она слегка улыбнулась ему — печально, как всегда.

— Исидиум[190] есть сразу на том берегу, Каллист-врач, — добавила она шепотом, а потом сказала совсем неслышно — он прочел по ее губам: — Я тоже хожу молиться туда, за него.

Но вторая группа людей, показавшаяся в светлом, как небо, проеме входа, между двух белых колонн, заставила врачей, Лампадион и раба со всех ног броситься в темную глубину храма. Каллист, споткнувшись о надгробие, с шумом упал, и все его спутники в страхе остановились, пригнувшись, а Лампадион опустилась на колени.

Юлиан и его малочисленная свита не заметили ничего необычного. Они остановились и ждали, пока рабы императора не поставят переносной походный жертвенник.

— Друзья мои, — раздался хриплый голос. Каллист узнал мгновенно голос нового кесаря. — Друзья мои! Благодарю вас за то, что вы согласились меня сопровождать для того, чтобы совершить скромное жертвоприношение Матери богов.

— Наш долг — оберегать жизнь императора, — раздавшийся голос заставил все еще лежащего на могильной плите Каллиста вздрогнуть — невероятно, но это был голос Евстафия. Мгновение спустя вифинец понял, что говоривший был не юноша, а взрослый муж.

— Орибасий, ты все еще в обиде на меня за то, что я, на твой взгляд, слишком легко одеваюсь для зимней погоды? — рассмеялся Юлиан, и вместе с ним рассмеялись его спутники. — Здесь не холоднее, чем в Лютеции, поверь.

— О, в Лютеции местные варвары, паризии, укутывают фиговые деревья в соломенные гиматии на зиму! — воскликнул