Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Молодец! — почти крикнул император, осклабляя рот в усмешке, и несколько раз ударил ладонью в тяжелой золотой полуперчатке каппадокийца по плечу — правому. Кесарий пошатнулся, но устоял на ногах.

— Что ж он делает… — простонал Трофим, хватаясь за голову. — Благие боги!

— Следуй за мной, Кесарий, — снова усмехнулся Юлиан. — Сегодня я намерен совершить торжественное погребение моего брата, великого императора Констанция, столь много облагодетельствовавшего тебя. Я хочу видеть тебя на этом печальном торжестве. Мое горе об умершем скрасит то, что лучшие его слуги достались мне как бы по наследству. Я благодарен за это богам.

И Кесарий, повинуясь знаку императора, вскочил в седло, схватив поводья левой рукой. Лицо его было бледным, словно вся кровь отлила от него. Орибасий окинул нового архиатра с головы до ног презрительным взглядом, а пергамец Саллюстий поморщился, скрывая усмешку, и отвернулся.

— Волнуется, — проговорил Филагрий.

— Он ранен, — коротко сказал Трофим и бросился вниз, вслед за Лампадион. Никто не понял его слов. В толпе внизу стоял шум: «Кирион! Кирион! Ищите Кириона! Что это за демон-то был?»

+++

…Кесарий вернулся поздней ночью, когда Каллист с учениками ждали его за накрытым столом в триклинии.

— Кесарий! — бросился к нему Каллист, обнимая, и тот вскрикнул от боли.

— Что с тобой, друг мой? — встревожено спросил тот.

Кесарий тяжело опустился на пиршественное ложе и скинул расшитый дорогой плащ. Весь хитон справа был пропитан кровью.

— Рана открылась, — сказал он хрипло. — Римские братания с императором…

И он тихо ругнулся по-каппадокийски, а потом сполз на ложе, теряя сознание.

— Кесарий врач! — закричали юноши, вместе с Каллистом подхватывая его и неся в иатрейон.

— Ну, вот еще, на руках носить будете, — пробормотал тот устало, но стараясь быть веселым. — Ничего, заживет — зато мы остаемся в нашем доме, и все будет почти по-прежнему. Мальчики получат образование, тебе, Каллист, попробуем вернуть имение — император вполне склонен на такие поступки, насколько я могу судить. И Салома у папаши из рабства выкупим и в императорские гиппиатры устроим…

Его уложили в наспех приготовленную Трофимом прохладную ванну.

— Нет, пусть перевязывает Фессал, — потребовал Кесарий. — Надо учиться на своих. Давай, давай, не бойся. Клади кровоостанавливающий бальзам… так…

— Кесарий, там надо зашивать, — шепнул Каллист.

— Да? — недовольно переспросил тот. — Ну, давай… зашивай…

Он потребовал у Трофима полотенце и скрутил его, а потом сжал зубами, пока Каллист накладывал швы. Потом с негромким стоном Кесарий откинулся на край ванны.

— Дай мне неразбавленного вина глотнуть, — велел он, отбрасывая полотенце. Верный Трофим уже подносил ему кубок.

— Трофим и Лампадион принесли мне бальзам и бинты сегодня, иначе я бы не продержался до вечера. Кое-как себя перевязал, пока Юлиан и прочие не видели… Лампадион помогла… — признался Кесарий.

— Какая жестокость, — проговорил Фессал. — Он же мог догадаться, что вы ранены, Кесарий врач! Да и Орибасий… он же врач, он должен был заметить.

— Он и заметил, будь уверен. А императору вовсе не к чему было догадываться, — невесело усмехнулся Кесарий. — Он знал точно, что я ранен именно в это плечо.

— Знал… точно? — неуверенно переспросил Посидоний и побледнел почти как его учитель.

— Тогда… тогда… — он не находил слов, потом выдохнул: — Это страшный человек, друзья мои!

— Вот ты и поосторожнее с ним, — уже бодрее добавил Кесарий.

Трофим вытирал его полотенцем, а Гликерий, переодетый и уже не приплясывающий, тащил носилки.

— На носилках — в триклиний! — провозгласил Кесарий, хлопая левой рукой Посидония по плечу. — Будем пировать! А завтра мне в сенат.

Часть 2. СЫН ВЕСТАЛКИ

Иисус сказал: «Поверьте Мне: все, кто бы ни оставил и дом, и братьев, и сестер, и мать, и отца, и детей, и землю ради Меня и ради евангелия, получит сейчас, на своем веку, вопреки гонениям, во сто крат больше и домов, и братьев, и сестер, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем — вечную жизнь».

Евангелие от Марка 10:29–30[177]

1. О киниках

Кесарий стоял в полумраке у колонны из белого мрамора. Дворец императора, при Констанции всегда ярко освещенный и полный человеческих голосов, теперь был темен и молчалив.

Стражник вынырнул из полумрака и сказал:

— Кесарь Юлиан велит Кесарию врачу войти.

Это был Архелай, начальник императорской стражи. Кесарий сделал шаг вперед, и Архелай шепнул:

— Не бойся, император в хорошем расположении духа.

Они обменялись рукопожатиями за мгновение до того, как огромные двери, украшенные изображениями орлов и дубовых венков, распахнулись. Кесарий сделал еще один шаг и оказался в залитом светом факелов и светильников зале.

…Юлиан сидел на походном троне — простом, без украшений. Кесарий поклонился, приветствуя императора. Тот поднялся, и Кесарий увидел монограмму Непобедимого Солнца, Sol Invictus, на безыскусной буковой спинке трона.

Молча Юлиан окинул вошедшего взглядом и вдруг сделал странный жест. Прежде чем Кесарий понял, что он означает, руки его схватили умело брошенный мяч — простой мяч из валяной шерсти, каким после школьных занятий играют каппадокийские дети.

— Отличный бросок, император Юлиан! — воскликнул Кесарий. — Я едва не пропустил твой мяч.

— Но ведь не пропустил же? — усмехнулся Юлиан. — Однако, согласись, Кесарий, что я стал играть значительно лучше с тех пор, как меня высмеивали Кассий и Филоксен.

— Ты обыграл и Кассия, и Филоксена, и даже императора Констанция, император Юлиан, — произнес Кесарий.

— Но я не обыграл бы тебя, Кесарий иатрос[178], — заметил Юлиан. — Ты прекрасно следишь за подачей и чувствуешь игру. Кроме того, всякому тяжело тягаться с человеком, у которого обе руки — правые. Команде, в которой такой игрок, всегда благоволит Тюхе[179].

Он жестом указал Кесарию на дифрос[180] напротив трона. Кесарий сел, по-прежнему держа в руке шерстяной мяч.

Император оперся рукой на стол, где в беспорядке лежали вощеные дощечки с записями — очевидно, черновики. На одной из дощечек Кесарий боковым зрением прочел:

«Ибо я — спутник Царя Солнца. Я сам по себе следую Гелиосу и посвящен в мистерии Митры. Сызмальства влечение к сиянию этого бога глубоко проникло в меня — я не только желал непрестанно смотреть на солнце, но и когда я выходил из дома ночью и небесный свод был чист и безоблачен, я, отбросив все земное, направляя себя к красоте небес… Стоит ли рассказывать мне, как в те дни я, прельщенный галилеянами, думал