Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Почти у дома их нагнал раб — корзины с петухом у него уже не было.

— Отдал все-таки Трифене! — воскликнул он, делясь радостью с юношей. — Оказывается, можно все-таки в жертву… суп для больных сварить… В каждой религии свои тайны есть, надо только умеючи выяснить. А Трифена — свободная, да… у нее отец медник, неподалеку живет. Отец вольноотпущенник, да… Ну, ничего! — попытался подбодрить он себя, но вздохнул.

— Кесарий врач даст тебе вольную со временем, я уверен, — сочувственно сказал Фессал.

— Эх, со временем… а девушек-то со временем замуж выдают… — снова вздохнул Трофим. — Так и упущу свою судьбу…

— Хочешь, я поговорю о тебе с Кесарием врачом? — шепнул Фессал.

— Правда, молодой барин? — просиял Трофим. — Вы сможете поговорить, чтоб он мне вольную дал? Я бы отработал у него, я бы его не бросил…

— Хорошо, Трофимушка, поговорю. Может быть, он и за тебя перед отцом Трифены похлопочет.

— Добрый вы, молодой барин! — сказал Трофим. — Это потому, что вы тоже влюблены в эту хромоножку из Никомедии… глаза-то у нее красивые, из-за них одних и полюбить можно… а то, что она больная да припадочная — это ваше дело врачебное, вы бы ее как раз и вылечили…

— Я тоже так думаю, Трофим, — ответил шепотом Фессал. — Как только я закончу обучение и получу место, то посватаюсь к Архедамии.

— Вот это правильно! — поддержал его раб. — У меня дружок скоро с хозяином поедет в Никомедию, может от вас Архедамии весточку передать. Он смышленый, передаст так, что никто и не заметит!

— Правда, Трофим? — в свою очередь, просияв, ответил Фессал. — Только ты никому не проговорись, что…

— О чем разговор! — кивнул понимающе раб.

— А ты очень любишь Трифену? — спросил Фессал.

— Так люблю, что и пересказать нельзя, — вздохнул Трофим. — Как мы сюда переехали, так я на нее глаз и положил, Геракл свидетель! Сначала ее подружки подшутили надо мной, говорили, что она в диакониссы собирается, в весталки христианские то есть, так я так горевал, потом даже решил к ней прийти попрощаться… а оказалось, что она вовсе ничего такого не собирается делать и даже не помолвлена. Да у нас и разница в годах небольшая — в самый раз, двенадцать годков всего…

Только сейчас Фессал понял, что Трофим не старше своего хозяина, Кесария врача, и ужаснулся тому, как рабство ускоряет жизнь человека, приближая старость. Но Трофим был еще далеко не стар и полон сил — хотя у иных господ тридцатилетние рабы выглядели как старики. Беззубые, изможденные работой и наказаниями, часто страдающие пьянством, они были годны лишь на то, чтобы сопровождать в школу хозяйских сыновей или внучат — быть педагогами. Нет, Трофиму можно было дать лет сорок — считая по меркам свободных людей. Жизнь у его прежнего хозяина наложила на верного раба Кесария свой отпечаток, но крепкий организм лидийца за время жизни у архиатра смог преодолеть все следы тягот прошлой жизни.

— А ты не хотел бы вернуться назад, в Лидию? — спросил его Фессал.

— В Лидию-то? — со своим характерным говорком переспросил раб. — Оно-то неплохо, кабы было куда возвращаться… Я ни родителей, ни родных не помню, меня пираты мальчонкой в плен взяли, украли, когда на берегу играл. Помню, что отца звали Трофим, а мать — Элевтерой. Свободные были, да, а кто и чем занимались, и что за город, аль деревня это была — не помню.

— Значит, ты свободный по рождению? — воскликнул Фессал.

— Верно, барин. Но как это докажешь? Моим словам никто не поверит, известно — раб я. Кто рабу в суде поверит? Даже под пыткой не всегда. Охота мне руки-ноги ломать ради незнамо чего… Мой первый хозяин меня у пиратов купил — дело-то незаконное, так он все по-законному оформил, будто бы я у него в имении и родился. Вот и доказывай богачам в суде — они все друг за дружку стоять будут. Да и то я благому Спасителю Асклепию благодарен вовеки, за то, что он меня к Кесарию врачу божественной своей милостью послал. Иначе я бы уже помер бы давно, под бичами али от болячки какой — надорвался бы. У нашего господина прежнего рабы долго не жили, до тридцати едва кто дотягивал.

Трофим задумался, и они некоторое время шли молча.

— Знаете, барин, — сказал он. — Не надо просить для меня вольной у Кесария врача. Воля такая у благого Сотера, чтобы я с ним оставался. Кто ему еще так служить будет, как я? А он совсем одинокий, сам себе дорогу в чужом городе пробивает… Надо, чтобы верный человек с ним был. Раз меня Асклепий спас, то, значит, для этого и спас. Так что не надо просить мне вольной, молодой барин. А письмо Архедамии напишите — я через дружка, Маркапуэра, передам.

+++

Каллист, усталый от событий этого дня, начавшегося для него еще до рассвета, полудремал в лектике,[206] возвращаясь через весь Новый Рим в дом Кесария. Да, подумать только — он поехал к персидским послам с неохотой — приступ мочекаменной болезни, сложный случай — согласился только оттого, что Кесарий попросил его выручить — а попал в гостеприимный греческий дом…

— Мы по матери — греки, — по-гречески, с легким акцентом, сказал ему после немного вычурного приветствия, старший перс, светловолосый и голубоглазый Мануил, сразу, как только Каллист переступил порог дома.

Хозяева — старший, Мануил, и средний, Савел — с огромным почтением встретили его и провели к ложу больного Исмаила, их младшего брата. Юноша был как две капли воды похож на старших братьев, только безбородый, но с такими же светлыми волосами и голубыми глазами, утомленными долгим страданием.

Каллист, ободренный, начал осмотр, и вскоре выяснилось, что горячая ванна и настой из артемизии с подорожником и укропом, который он прихватил с собой, а также сикии, поставленные на поясницу, могут значительно облегчить тяжкие муки молодого персидского грека из посольской семьи. Каллисту даже не пришлось использовать серебряный кафетэр[207], который дал ему Кесарий: мелкий и острый камешек вышел сам, при небольшой помощи зонда. Наконец, юноша забылся сном после бессонной ночи, а старшие братья пригласили Каллиста за трапезу.

— У нас в роду такая болезнь, — с сочувствием к младшему брату проговорил Савел. — Нас она, милостью Христовой, обошла, а он, бедняга, так мучается с детства.