Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Каллист, ты же хотел скопить на раба. Вот и копи. Я еще доложу к накопленному, купим приличного секретаря… Никогда нельзя экономить на покупке рабов! — вздохнул он, пока Каллист с наслаждением осушал кувшин, принесенный Гликерием.

Вскоре Кесарий уже раздавал задания молодым врачам.

— Филагрий, вот тебе мои наброски о том, кого из больных следует принимать в ксенодохии, кого принимать бесплатно, за кого брать умеренную плату, сколько человек должно лечиться в асклепейоне бесплатно за месяц, сколько — за половину платы… ну вот, тут ты дальше разберешь, если нет, то спрашивай меня. Напиши это вразумительно и четко, чтобы это уже были не мои черновики, а нечто, достойное очей императора… Справишься?

Будущий александрийский хирург, судя по всему, готов был заново сочинить Илиаду, если бы это потребовалось.

— А тебе, Посидоний, труд посложнее — здесь я рассчитывал расходы на содержания ксенодохия при асклепейоне и при городском совете, а также средства, на которые эти учреждения могут достойно существовать, и зарплаты врачей, а также необходимое количество обученных рабов и средства на их обучение.

Стоик деловито просматривал вощеные дощечки и кивал.

— Фессал… ты, в общем-то, можешь отдыхать… ты весь день занимался моей перепиской… — остановил взгляд своих усталых глаз Кесарий на молодом лемноссце.

— Нет-нет, я хочу вам помочь, Кесарий иатрос! — поспешно сказал тот.

— Хорошо… Вот несколько писем — напиши ответ, я пометил вверху кратко — на два письма согласие, на третье — где Фалассий приглашает меня консультировать в асклепейоне, напиши, что день я выберу сам и сообщу ему позже… через неделю.

Фессал тщательно списывал что-то с восковой таблички, извлеченной им из полы хитона.

— Что это ты пишешь, Телесфорушка? — заинтересовался Филагрий.

— Это начало письма, адрес и приветствие. Раньше было приветствие во имя Христа, а теперь сложное такое стало, тут и Гелиос, и Матерь богов… или нет, Матерь богов в конце, в начале только Гелиос… гораздо все сложнее получается. Поэтому я всегда держу образец, чтобы не ошибиться, — простодушно разъяснил Фессал.

— Я бы с ума сошел, секретарем работать, — проговорил себе под нос Филагрий.

— Тихо, — оборвал его Посидоний. — В Александрию расхотелось?

— А ты мне рекомендательные письма не напишешь, Донион? — умоляюще попросил Филагрий. — Я же вовек не справлюсь.

— Ладно, — ответил светлокудрый врач. — Я для нас обоих напишу одно рекомендательное письмо. Чтобы попусту пергамен не тратить.

Кесарий тем временем ушел к себе за какими-то новыми черновиками. Каллист, склонившись к Фессалу, негромко сказал ему:

— Фессалион, ты не напишешь за меня письмо? Мне совсем некогда, а письмо должно быть готово к завтрашнему утру.

— Напишу, конечно, Каллист врач, — с готовностью произнес тот. — Давайте!

— Вот письмо от отца Кесария — он требует, чтобы тот немедленно оставил двор эллинского императора и вернулся для покаяния и благочестивого жития в Арианз. Надо написать, что император и народ римский нуждается в дарованиях Кесария сейчас более чем когда бы то ни было, и что те благие качества, которые он унаследовал от своего родителя, теперь могут быть весьма ценны и принести славу — не Кесарию, но его благородному отцу.

— Бедный Кесарий врач! — вздохнул Фессал.

— Ты понял, что и как ты должен написать? — строго спросил Каллист.

— Да! — ответил Фессал, уже шевеля губами — словно складывая свое новое сочинение, которому суждено будет помчаться с почтой в Арианз Каппадокийский.

— Господин Митродор уже давно изволили прибыть! — доложил Трофим. — Он кушать изволил, я ему перекусить подал, пока он вас, барин, дожидался.

Митродор, огромный, обмотанный лиловым плащом, заключил в свои Силеновы объятия Кесария, выронившего от этого часть принесенных восковых табличек.

— Друг мой, Кесарий! — возгласил он. — Знаю я твои труды и твое сложное положение. Посему говорю тебе — радуйся!

— Это чему мне радоваться? — спросил Кесарий несколько раздраженно. — Тому, что я веду жизнь истинного философа? Этому и радуюсь непрестанно, а более всего — тому, что у меня такие благородные ученики и великодушный друг и помощник, Каллист.

— Радуйся, о Кесарий, — продолжал Митродор, словно выступая на сцене в Эсхиловой трагедии. — Ибо я напомнил императору о старинном обычае жертвоприношения Гераклу и Асклепию в предместье Нового Рима — и завтрашнее заседание сената отменено.

— Митродор! — закричал Кесарий, обнимая толстяка. — Ты воистину добрый вестник!

— А это значит, — продолжал Митродор, — что заседания не будет до третьего дня, ибо послезавтра — конские бега.

— Отлично! — воскликнул Кесарий. — Ребята! Не торопитесь, мы все успеем!

Молодые врачи, собиравшиеся уже провести всю ночь, работая стилями, заметно повеселели.

— Кроме того, я одолжу тебе Маманта — он высокообразованный секретарь, — сказал Митродор, окинув взглядом растерянного Каллиста. — Мамант, ты остаешься на сутки с Кесарием врачом и выполняешь ту работу, которую он тебе даст.

— Да, мой господин, — ответил лощеный и почти такой же толстый раб-секретарь Митродора.

— Я противник несправедливости, — произнес Митродор. — Орибасий имеет десять секретарей и может себе позволить все — и философские диспуты, и прогулки, и бани. А мой верный друг, мой брат, спасавший не раз мою жизнь от смертельных недугов, не может позволить себе даже достаточное количество сна!

— Спасибо тебе, Митродор! — с чувством произнес Кесарий.

— И я бы хотел попросить тебя меня осмотреть, — добавил толстяк. — Меня стали снова беспокоить перебои в сердце и головные боли.

…Вечером Трофим и Гликерий, поглощая остатки угощения, поданного Митродору, разговаривали.

— Не бывает девства у мужчин, Гликерий, — говорил Трофим. — Это только у болящих немочь какая-нибудь, да то ведь не девство. Ну, и у благородных обычай есть такой, в брак не вступать, по-философски жить, как Фемистий философ учит.

— Это святой апостол Павел учит, — важно сказал Гликерий, обсасывая утиную ножку.

— Ну, все равно, это для особых людей, для благородных. И то, скажу я тебе, не понимаю я всего этого. Без перины спать, мерзнуть, как пес — это киническая псовая философия такая. Все это затеи говорю я тебе, мужей благородных, которым делать нечего. Вот им от безделья мысль и пришла — от жен воздерживаться да при полном цветущем здоровье в брак не вступать. Как Фемистий философ и хозяин наш…

— Ну-у, хозяин-то… — протянул загадочно Гликерий, бросая утиную ножку в битый горшок для объедков.

— Я же говорю тебе, — закипятился Трофим, — что не бывает девства у мужчин! Ты книг не читаешь, а там ясно написано. Девство нашему брату можно хранить лишь относительно кого-то. Например, относительно возлюбленной своей… или философии, или еще какого искусства. А служанки Афродитины при этом в счет не идут. Вот, почитай «Левкиппу и Клитофонта», очень поучительно.