Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

способствовало раздуванию национализма, его гимны немецкой мудрости, будущему немецкому величию, спасению мира немцами, его антисемитизм – все было впитано будущими поколениями. Не случайно именно 1914 г., год пика «немецкого особого сознания», принес взлет интереса к творчеству Фихте: если между 1800 и 1900 гг. вышло всего 10 философских работ Фихте, то между 1900 и 1920 гг. – 200. Во время Первой мировой войны в 1918 г. возникло «Общество Фихте», которое процветало в период Веймарской республики; у общества был свой печатный орган «Дойчес фолькстум» (Deutsches Volkstum), работал даже «Институт Фихте»[619]. Немецкий историк Фридрих Глум писал, что до 1945 г. Фихте оказывал на политическую ментальность немцев преобладающее влияние, большее, чем Фридрих Ницше и Карл Маркс[620].

По всей видимости, это влияние Фихте следует приписать его комплементарности – вопреки многим реалиям этот немецкий философ рассматривал германские нации как составные части единого целого, отличая их прежде всего от романских народов. Славян он считал незначительной группой народов, что странно, поскольку сам он жил в пространстве славяно-германской чересполосицы. Романские народы представлялись им как нечто вторичное, выводимое из латинской традиции. Их история, следовательно, покоится на отчуждении от божественного первоисточника национальной жизни, а непрерывность национального опыта безвозвратно утеряна. Фихте указывал на глубочайшую религиозность Лютера, которая благотворно отличалась от поверхностности римско-католической церкви. И в политической области он пытался показать выдающееся значение немцев. Романские народы не знали, по его мнению, подлинной свободы, они рабски теряли себя в мятущейся, чувственной, себялюбивой жизни, так что их государство было «лишь искусным воспроизводящим организмом» (Druck und Rüderwerk). Напротив, свободолюбивый национальный характер немцев, их республиканский образ мыслей, осознанное гражданское чувство свободных городов имперского подчинения показали свою значимость уже в Средневековье. Да и однообразная, централистская и абсолютная монархия, по мнению Фихте, представляла собой изобретение римских цезарей и так и не пустила корней в Германии, где всегда соблюдали верность первоначальному германскому обычаю простого государственного союза с ограниченной государственной властью[621].

В конечном счете комплиментарный национализм перевешивает у Фихте все – по его мнению, мир «выздоровеет» с помощью немецкого существа: «кто верит в духовность и свободу этой духовности, желает вечного ее развития, то где бы он ни был рожден и на каком бы языке ни говорил, он относится к нашему роду, принадлежит нам и превратит себя в нас»[622]. Иными словами, только немец достоин звания человека…

Гегель, не будучи романтиком, тем не менее значительно способствовал укреплению традиции авторитаризма в Германии, ведь он считал государство самоценным единством, развивающимся по законам, не зависящим от людей и не подлежащим контролю с их стороны. Такая философия была адекватна традиционной немецкой аполитичности, преклонению перед авторитетом, укоренившемуся еще в Средневековье послушанию властям и недоверию к либерализму как явлению ненемецкому. Однако ради справедливости надо отметить, что если для Гегеля и Фихте немцы были призваны сохранить христианство в чистоте, то для их потомков в ХХ в. «нордические немцы» стали оплотом борьбы против еврейско-христианской отравы европейского языческого духа. Такова была злая шутка истории.

Довольно широкое и значительное движение немецкой романтики стало восприемником и продолжателем авторитарной немецкой традиции. Наивысшая пора расцвета немецкой политической романтики приходится на последнюю четверть XVIII – первую четверть XIX в. В духовном плане немецкая романтика была реакцией на рационализм, вульгарный материализм и механистическое мышление европейского Просвещения, впоследствии специфический немецкий романтизм выразился в антимодернизме, культурном пессимизме. Известный евангелистский теолог и философ Эрнст Трельч считал, что романтика гораздо значительнее повлияла на немцев, чем классицизм и эпоха Канта: «Романтика представляет собой действительно переворот, революцию против буржуазного духа, против общей уравнительной этики, но особенно против научного, механистического, математического духа Запада, против естественного права и против всеобщего уравнения человечества»[623].

Что касается классицизма, который в отличие от романтики не имел прямого политического значения, то наиболее яркий представитель немецкого классицизма, истинный национальный гений Гёте, по словам Вильгельма Моммзена, «осознавал опасность, скрывающуюся в романтизме, он осуждал его несвязность, склонность к экстатической реакции, отвержению „предметности“. Романтическому культу смерти Гёте противопоставлял свою „мысль жить“. Его отталкивало, что романтика лишь играла с политическими понятиями, не владея их детальным знанием и без внутреннего чувства ответственности. Романтика связывала неясный космополитизм с таким же неясным и в высшей степени невразумительным чувством национальной миссии, которая первоначально ограничивалась духовным призванием немецкого народа, а в конце концов утверждала, что только немцы спасут мир. Это сознание особой миссии было тем более опасно, что оно исходило из аполитичной картины мира и влияло на образованные слои, которые выступали во главе политической романтики в противоположность либеральным профессорам во Франции, которые в крайнем случае могли пребывать в политической оппозиции»[624]. Моральный и политический инстинкт Гёте не дал ему увлечься опасными, вредными и беспочвенными преувеличениями достоинств или недостатков одной нации в ущерб другой. Поэтому романтика совершенно неуместна и вредна в любые времена в политической сфере, где требуется трезвая оценка положения, знание действительного положения вещей, реализм, учет различных объективных факторов, а также самокритика.

В этом отношении Томас Манн однажды написал, что, когда он размышляет о романтизме, на ум ему приходят не счастливые странствия или народные песни, не игра воображения или мечтательное томление, а скорее тёмный аспект, который рождается из безвольной покорности романтических интеллектуалов стихийным силам, шевелящимся за деревьями в ночи. Несомненно, было нечто нездоровое в той увлеченности романтиков миром, раскинувшимся за пределами нашей собственной среды обитания, миром, где обитают добрые и злые духи и где следовало искать все настоящие ответы и решения. По меньшей мере это свидетельствует об отказе от ответственности за проблемы реальной жизни. Ещё большее беспокойство вызывало любование смертью, столь явное среди первого поколения романтиков[625]. Гёте как-то сказал, что классик здоров, а романтик болен, возможно Гёте имел в виду именно эту бросающуюся в глаза фамильярность со смертью, которую, однажды окликнув по имени и пригласив на огонек, уже не так-то легко выпроводить за дверь. Гинденбург, умирая, спросил своего врача: «Здесь ли подруга смерть?» – «Нет, – ответил доктор, – но она уже близко».

Бок о бок с одержимостью смертью шли апокалиптические мотивы и идеализации насилия, рисующие грядущие события в самых зловещих тонах. «Поставьте меня во главе войска таких же молодцов, как я, – похвалялся шиллеровский Карл Моор из „Разбойников“, – и Германия станет республикой, перед которой Рим и Спарта покажутся женскими монастырями». Ему вторили романтики. Вслед за их верой в сверхъестественное возникла и убежденность в том, что перемены лучше всего осуществлять насильственным способом. Романтики оказались крайне наивны в социальных и политических вопросах,