Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

следствием их родительского эгоизма и амбиций, вполне обоснованных, как казалось: уже в три года обнаружилось, что у Настьки прекрасный музыкальный слух, что она часами готова слушать совсем не детскую музыку, особенно «Времена года», сначала Чайковского, а следом и Вивальди (да-да, 80-е годы, советская интеллигенция, «под музыку Вивальди печалиться давайте», вот это вот все), ей безумно нравилось петь, нарядившись под диву, под пластинки Пугачевой, – куда деваться? Прямая дорога в музыкальную школу. В пять лет ее приняли, на хоровое отделение, и встал вопрос, кто будет отвозить и забирать. Но к тому времени Настя была уже взрослой девочкой и легко поддержала отца.

Она повзрослела в одночасье, когда хмурым январским днем Айгуль родила второго ребенка, тоже девочку, а вечером, после работы, Леша забрал Настю из детсада и повез в роддом, проведать маму и посмотреть на новорожденную. В палату их не пустили, конечно, – правила советского здравоохранения такого не предусматривали, но сердобольные санитарки показали, откуда можно увидеть окно, предупредили молодую маму, и Леша с Настей пошли во двор роддома – рассматривать. Палата была на четвертом этаже, вокруг было темно, и они увидели только силуэт в освещенном изнутри окне, точнее – силуэт Айгуль и что-то темное у нее на руках. Леша принялся махать, как на демонстрации, что-то даже прокричал приветственное и ободряющее, а потом перевел взгляд на Настю и онемел. Она стояла в своем клетчатом пальтишке, в шапочке с заячьими ушками посреди этого огромного черного двора, ужасно маленькая, жалкая и не мигая смотрела вверх, на освещенное окно, не замечая, как ложатся на щеки и тают редкие крупные снежинки. Молча. Леша попробовал ей было что-то сказать, мол, помаши маме с сестренкой, она даже не шелохнулось, и он взял ее в охапку и понес в машину.

Дома Настя вела себя как обычно. Они вместе поужинали, вместе помыли посуду, посмотрели «Спокойной ночи, малыши!», и она отправилась в детскую, спать. После программы «Время» решил пораньше лечь и Леша, прихватив для чтения на сон грядущий книжку необременительного Дрюона. Он читал около часа, наверное, уже потихоньку погружаясь в полудрему, как что-то – какой-то странный звук – заставило его сесть в постели. Прислушавшись, он встал и вышел в гостиную. Там горел свет, а в углу стояла и плакала его дочь. Она стояла возле проигрывателя, с разноцветными лентами в своих жидких белесых волосиках, в наряде для «концерта Пугачевой», словно собралась поставить пластинку и петь, но просто обливалась слезами, горько и безутешно. Потрясенный, Леша встал возле нее на колени, обнял, разворачивая к себе лицом (она не давалась), ткнулся носом ей в щеку, в затылок, принялся нашептывать что-то об их завтрашних планах, о том, что мама скоро будет дома… она, всхлипывая, затихла мало-помалу. Какое-то время они простояли так, в обнимку (думая, конечно, каждый о своем), потом Настя отстранилась и сказала виновато: «Пап, я спать хочу». И пошла спать.

Конечно, дело было не в отсутствии мамы, – дочь оплакивала утрату своей единственности, почувствовав, что теперь, когда в семье появился еще кто-то, она уже не будет центром вселенной, что любовь, достававшаяся ей одной, будет поделена. И больше: что теперь ей самой придется заботиться о ком-то. И о себе тоже. Как это все в мгновение уложилось и перевернулось в душе и голове маленького человека, оказалось для Леши, росшего единственным ребенком в семье, загадкой. Айгуль же, с малых лет опекавшая двоих младших братьев, все поняла сразу, когда он рассказал ей время спустя об этом ночном плаче Насти; даже слезинка соскользнула по щеке, и Леша подумал, что еще непонятно, из-за дочери жена растрогалась или вспомнила о чем-то своем.

Вот с того дня, или с той ночи, Настя и переменилась, и когда полгода с небольшим спустя они принялись обсуждать, как быть с ее поездками в музыкальную школу, она совершенно спокойно, по-взрослому, предположила: а я сама не смогу, что ли?

Они попробовали: пару раз, улучив время от работы, в музыкалку съездила с Настей бабуля, доложила, что внучка прекрасно помнит, на какой остановке трамвая надо выходить и куда идти, знает, как правильно переходить дорогу… На третий день дочь поехала сама, с двухкопеечной монетой в специальном вязаном кошельке, – чтобы из автомата в школьном вестибюле позвонить домой и сообщить, что все в порядке. Так и повелось.

Представить себе сегодня, чтобы какие-то не вконец отключившие головы родители могли позволить пятилетнему ребенку одному ездить каждый день по три остановки на трамвае туда-сюда в миллионном городе… Но то была другая страна: несмотря на как раз начавшиеся перестройки и ускорения, на улицах еще было безопасно, никто не озверел, а взрослые присматривали за детьми просто потому, что те были детьми. И все же, много лет спустя вспоминая о тех Настькиных путешествиях, Айгуль с Лешей впадали, бывало, в ступор: ну как могли так рисковать! «Двушки» ребенку давали, чтобы позвонил – доложился. А не позвонил бы, значит что-то случилось. И что? Что сделать-то можно было? Где искать, в какие колокола звонить?

…Айгуль почувствовала, что лоб ее покрылся испариной, – материнский страх за дитя проснулся вот так, здесь и сейчас, спустя почти тридцать лет. «Да, – подумала она, – проваливаясь в тяжелый предрассветный сон, – ни хрена мы Настьку не жалели, не любили».

Наутро была суббота, и Айгуль, присмотревшись за завтраком к небритой, опухшей физиономии мужа, решила, что день надо срочно чем-то занять. Она быстренько составила список покупок на базаре, и через полчаса они уже толкались в торговых рядах, пестривших гортанными татарами, узбеками, таджиками, тихими луговыми марийцами и хваткими вятскими, а также бараньими тушами, говяжьими и свиными голяшками, овощами и фруктами, разнотравьем и специями, – всем тем, что она на самом деле любила, – гвалт и запахи, азарт торга, пересмешки и шутливые переругивания; даже Леша взбодрился, принимая правила этой жизни-игры. Покидав в багажник пакеты со съестным, они отправились, по настоянию Айгуль, в самый большой в городе молл («тебе надо обязательно купить новые джинсы и еще какие-нибудь штаны, все обтерлось уже»), и там – с учетом обеда в насквозь пластиковом ресторанчике – убили еще часа три, пока Леша не взбунтовался наконец.

Домой ехали уставшими, но с обновками, – Айгуль присмотрела все-таки то, что понравилось мужу. Леша молча следил за дорогой и вдруг внятно сказал: «Блядь!» И повторил: «Блядь, блядь!» «Леш, ты что, – дернулась к нему Айгуль, – подрезал кто?» – «Подрезал, – мрачно подтвердил муж, – адвокатишка этот, у примерочной встретил». – «Господи, – ахнула про себя Айгуль, – и тут достало!»