Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

отчего они так ведутся на этого Моррисона, Женя, распушив хвост, принялся разглагольствовать, какой он на самом деле классный поэт, потом вдруг свернул на Бегбедера и Уэльбека… Спохватился, но поздно: Ира глянула на экранчик своего «самсунга», захлопнула чехол и сообщила, что ей пора.

Они договорились созвониться; Жека, выждав для приличия до утра, попробовал сделать это, но не тут-то было: абонент упорно был недоступен. В этот день, и на следующий, и еще через день… Она ответила в субботу и назначила ему натуральное старорежимное свидание – в музее ИЗО.

Так и повелось: она никогда не звонила сама, отвечала не чаще раза в неделю, их встречи проходили в каких-то картинных галереях, театральных студиях, лавках и мастерских «народных промыслов» (он понял, что Ира заводит его в пространства, в которых она в своей стихии, сильней его), она наотрез отказалась еще раз побывать в их общажной комнате и ни разу не пригласила его к себе (хотя и обмолвилась как-то, что снимает комнату у дальней родственницы в Соцгороде), и она ни разу не дала даже малого повода для возвращения к сексу. Хотя удушливые волны от соприкосновений случались; он чувствовал, что и она чувствует.

Вове о новой встрече с Ирой Жека даже не обмолвился – может, из-за все того же ощущения вины, – а свои еженедельные, по полдня, исчезновения объяснил тем, что записался в театральную студию при Доме ученых; Вова хмыкнул, но поверил, кажется. Впрочем, и Вова – Жека это заметил – регулярно стал отлучаться вечерами и все чаще уклонялся от дружеских попоек. С другой стороны, наступила пора сессионной горячки, и тут реально было не до пьянок – друзья все же хотели выучиться на кого-то (явно не на учителей, но на кого-то – обязательно). Потом они разъехались на каникулы по родительским домам, а когда вновь встретились в сентябре, выяснилось, что Вова решил начать новую жизнь.

– Жека, – сказал Вова, когда они допили первую бутылку «путинки» (надо же было отметить начало учебного года), – я втюхался и женюсь. – Он твердо поставил стакан на стол, помолчал и добавил: – Можешь обдать меня презрением.

– Боб, – осторожно спросил Жека, тоже поставив стакан, – это по «залету»? Я не верю: когда ты успел втюхаться, в кого? Я ее знаю?

– Ты? – помедлил Вова, посмотрев Жеке в глаза. – Не, брат, ты ее не знаешь.

Тем не менее «путинка» брала свое, и вскоре Вова со сдерживаемым воодушевлением уже рассказывал Жеке, какая Она классная («лодыжки – представляешь? – тонкие, как у олененка»), как затащила его однажды в музей ИЗО (Жека хмыкнул – надо же, какие совпадения) и показала таких художников, о каких Вова и слыхом не слыхивал.

– Ты Тропинина знаешь? – с тяжелым подозрением посмотрел он на Жеку. – А я знаю теперь – такой… тонкий пейзажист.

На этом Вовино вдохновение угасло, он замолчал, почесывая бородку, закурил… казалось, что друг просто заснет сейчас, и Жека уже приготовился перетаскивать его в койку, как не раз бывало, но тут Вова вдруг очнулся и, не глядя на Жеку, прохрипел:

– Жека, брат, ты прости меня, – это ведь Ирка. – И добавил, видя, что друг молчит: – ну вот та, с которой ты тогда…

Вова помялся и продолжил уже с какой-то враждебностью:

– Хотя нет, не прости, не за что, Жека, – ты ее трахнул и все, забыл, а я уже тогда влюбился, когда мы ее подпоили как дурочку и она с тобой легла. Я ее так хотел тогда и так жалел, а тебя просто ненавидел, – ну, ты сам знаешь.

Жека машинально распечатал вторую бутылку, плеснул в стаканы, поднял свой:

– Ты прав, Вова, давай за дружбу. Но как ты нашел-то ее, расскажи, интересно же!

В голове у Жени шумело, голос сел, но он постарался сказать это как можно более беззаботным тоном. И Вова неожиданно принял его.

Так Жека узнал, как друг выследил Иру на ее геофаке, как угадал с цветами, как она удивилась, и обрадовалась, и обняла его, и как он ей предложил во время каникул съездить на пару недель в Турцию, и они здорово провели время в Белеке («где?» – переспросил Жека, едва слыша уже, что́ говорит Вова. «в Белеке, отец подкинул на поездку», – уточнил Вова), и что Ира обещала познакомить его со своей мамой и дедом («отца-то нет у нее, ты знаешь?» – Жека не знал).

– И вообще, – заключил Вова, – она не Ира, а Тата, это она так крылась, когда с тобой пришла.

На этом Жека отрубился.

Наутро Жека звонил, потом еще, без ответа – не его дни были, подумал, – а на какой-то день на ее телефоне вдруг включился автоответчик. И он собрался было сказать в этот автоответчик все, что думает об этой лярве, но сказал только: «привет, Тата. Я тебя поздравляю. Пока» – и дал отбой.

Наутро, маясь с похмелья, Жека поплелся в библиотеку – надо было подготовиться к семинару по взглядам Гегеля на природу объективного и просто выгнать из головы вчерашнее. «Это жизнь, – думал Жека, борясь с тошнотой и тоской, – надо подходить к проблемам рационально». Философ размышлял, кажется, подобным образом: «…Если же мы окинем взглядом до сих пор рассмотренные ряды отношений, составляющих содержание и предмет наблюдения, – читал Жека, – то окажется, что в его первом модусе, в наблюдении отношений неорганической природы, для этого наблюдения уже исчезает чувственное бытие; моменты отношения этой природы представляются как чистые абстракции и как простые понятия, долженствующие быть привязанными к наличному бытию вещей, которое, однако, утрачивается, так что момент оказывается чистым движением и всеобщностью».

«Интересно, – представил себе Жека, – вот эта комната в Соцгороде, где она живет, там дома́ с такими пузатыми гипсовыми балясинами на балконах, Вова был там? Они чаи пили на балконе? Или? Это явно первый модус наблюдения, соображал Жека, но как этот момент оказывается движением и всеобщностью? Типа «лови момент»? Жека потер глаза и снова уткнулся в книгу. «Этот свободный, внутри себя завершенный процесс сохраняет значение чего-то предметного, – втолковывал Г. В. Ф. Гегель, – но выступает теперь как некоторое „одно“; в процессе неорганического „одно“ есть несуществующее внутреннее; существуя же в качестве „одного“, процесс есть органическое. – „Одно“ как для-себя-бытие или как негативная сущность противостоит всеобщему, уклоняется от него и остается свободным для себя, так что понятие, реализованное только в стихии абсолютного разъединения, не находит в органическом существовании своего подлинного выражения, состоящего в том, чтобы налично быть в качестве всеобщего, а остается чем-то внешним или, что то же самое, некоторым „внутренним“ органической природы. – Органический процесс свободен