Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

Совершенно очумев, Жека захлопнул книгу и некоторое время сидел с закрытыми глазами. Что-то такое пробивало, пробивалось в его голову – важное, истинное, наверное, но как из-за глухой стенки, когда не разобрать слов и только угадываешь смысл. Интересно, подумалось, как «для-себя-бытие» пишется по-немецки – в одно слово? И что же это, черт возьми, значит – оставаться внешним и в то же время внутренним?

Отягощенный диковинно сложным текстом и мыслями о сумрачности германского гения, Жека сдал литературу и пошел пить пиво.

Вова в этот день не пришел ночевать, а наутро не пришел и на лекции. Он заявился за полночь в дупель пьяный, с каким-то ломаным букетиком, бутылкой дешевого вискаря и, плача пьяными слезами, рассказал, что Тата его выгнала, а сама все бросила и уехала к родителям в свой Сраченск.

– Что значит «все бросила»?

– Заявление на академку написала – я на факе узнавал, – мол, по семейным обстоятельствам. И что теперь? А не знаю что – хоть стреляйся.

Стреляться Вова не стал, но ушел в глухой запой, причем с Толиком, даже не предлагая Жеке разделить его страдания. Жека молча терпел, а через два дня не выдержал и поехал в деканат геофака – Вову надо было спасать.

Как и следовало ожидать, сухолядая секретарша вдоволь поизгалялась над ним, но координаты выдала. В результате через час с небольшим Жека предстал перед еще не проспавшимся другом, вручил ему листок с домашним адресом и приказал:

– Хорош лакать, собирайся и поезжай.

Вова хмуро глянул на бумажку, прочитал и долго молчал. Наконец поднял глаза и спросил:

– Ты что хочешь? В смысле, я должен все бросить и ехать в этот Сраченск?

– Что бросить, друг? – спросил в ответ Жека. – Бутылку? Наверстаем. И не в Сраченск ехать, а к Тате, свататься как полагается. Познакомишься с дедом, с мамой ее, с ней объяснишься, – все путем будет, друг!

Вова прикурил сигарету и зашелся в кашле – с фильтра зажег. Прокашлялся, прослезился и вдруг улыбнулся сквозь слезы все еще пьяной, виноватой улыбкой:

– За билетом съездишь со мной? Я, видишь, не очень в форме.

Они съездили на вокзал, взяли билет в плацкарт на самый ближний по отправлению поезд (в 4 утра, с расчетом, чтобы к обеду быть на месте), и у обоих отлегло.

А потом Вове пришло в голову, что не годится ехать с пустыми руками, и он взял бутылку красного полусухого и бутылку коньяку для деда; Жека, глядя на Вову, решил, что не дело отправлять друга на сухую, и взял бутылку водки… В общагу летели чуть не с песнями.

Дома Вова надраил до блеска свои черные туфли, потом долго наглаживал выходные брюки, критически осматривал пиджак, примеряя к нему и откладывая галстуки, потом спохватился и перестирал две пары носков, потом отмыл извлеченный из-под кровати дерматиновый «дембельский» чемоданчик («блин, всю дорогу язычок у замка отскакивает»), наконец вынул из шкафа ненадеванную белую шелковую рубаху – подарок матери на прошлый день рождения – и с гордостью показал Жеке: как?

– Как первоклассный жених будешь! – поддержал друга Жека.

– И буду! – с вызовом ответил Вова, и оба рассмеялись: победа будет за нами!

Между тем настал вечер, и настроение у друзей неуловимо переменилось; их охватила какая-то неуверенность. Не проговаривая этого вслух, оба подумывали о том, что фиг его знает, чем может обернуться авантюра: а что, если Тата его пошлет? А что, если пошлют мать с дедом? А что, если там на самом деле что-то серьезное с кем-то из них, а Вова заявится женихаться, как дурак? Друзья откупорили бутылку водки, выпили по чуть-чуть, закурили, раздумывая, выпили еще по стопарику…

– Короче, – сказал Жека решительно, переламывая настроение, – все будет тип-топ, вот увидишь, – главное, не паниковать. Купишь там на вокзале цветы…

– Там на вокзале? – переспросил Вова.

– Ну, на полустанке, в палисаднике каком-нибудь нарвешь, – отметая сомнения друга, продолжил Жека, – но надо тебе что-то подарить деду, тут бутылкой не обойдешься.

– Это мысль, – покачивая головой и додумывая, проговорил Вова, подливая себе водки. – Толкунову, что ли, сбегать купить? Деду-то?

– Там такой дед, – не думая, ответил Жека, – ему не Толкунову, ему Моррисон будет впору.

– А? – переспросил Вова.

– Ну, ты прикинь, – заторопился Жека, забалтывая свою оплошность, – сколько ему примерно? За шестьдесят, думаю. Как раз с тем музоном молодость совпала… – (Она, конечно, и с Толкуновой совпала, – мелькнуло у Жеки в голове, надо доруливать.) – Реально, Вов, – продолжил он, – ну, ты думаешь, что у такой девушки, как Тата, дед из этих, как там, – «носики-курносики»?

Этот аргумент показался пьяному Вове убедительным, но вывод, который он сделал, вогнал Жеку в ступор.

– Послушай, а давай «Моррисон отель» у Толика выцыганим? – зажегся Вова.

– Боб, – отрицательно покачал головой Жека, – для этого надо Толика сначала напоить до усрачки, – и то не факт, что отдаст. А и отдаст, то за такие бабки – стипы не хватит.

Но Вова уже решил.

Толик долго не открывал на стук, а когда открыл, друзья поняли, что задача несколько упрощается: Толик был уже хорош. На столе у него стояла трехлитровая банка с мутнющей то ли самогонкой, то ли брагой, за столом сидела какая-то белобрысая девушка и ела заварные пирожные. Девица не оторвалась от этого, даже когда Вова с Жекой уселись напротив и принялись разглядывать ее в упор.

Толик, блуждая взглядом с одного на другого и на удивление благожелательно ухмыляясь, представил пассию: «Вот – чистейшей прелести… чистейший образец». Он был филолог и меломан, но еще и сексуальный гурман: «резинками» не пользовался принципиально, и поэтому девок водил к себе исключительно по признаку гигиенической чистоты – из столовских. «Вы вот, дураки, хоть куда, – просветил он однажды Вову с Жекой, – а этих каждый квартал медкомиссия проверяет, так что вот».

Сожрав очередное пирожное, «чистейший образец» на удивление ловко налила из банки всем троим мужчинам и пискнула:

– Толян, им закусь дать какую-нить?

Толян разрешил, на столе появились килька в томате и полбуханки ржаного. Вова отодвинул свой стакан с бражкой, выцепил пустой и плеснул туда водки из принесенной с собой бутылки. Жека колебался: он вспомнил вдруг, как в раннем его детстве отец время от времени заквашивал бражку и как двадцатилитровая бутыль стояла в тепле за печкой и тихонько сипела, стравливая кислый и дурманящий газ.

– Ну, ты чё, – обратился Толик к Жеке, – ты же у нас герой, прими народного