Когда была война - Александра Арно

ночи в Крыму наступают так же быстро, как и рассеиваются, а особенно по весне. Впрочем, Катя знала двор как свои пять пальцев. Она безошибочно прошагала по узкой, протоптанной в траве тропинке к дровянице и взяла несколько колотых, сыроватых и занозистых поленьев. Под подошвами сапог чавкала грязь, темнота казалась обманчиво спокойной, но Катя знала: где-то там, может быть, совсем близко, шныряют полицаи.

Виктор, пока её не было, зажёг лучину и вставил в изогнутые лапки кованого светца. Тёмное пространство озарил колеблющийся огонёк. Катя сгрузила дрова у печки, запихала их в её раскрытую пасть и поискала глазами спички. Виктор извлёк их из кармана и принялся разжигать огонь сам: подсунул под поленья заранее надранную тонюсенькую щепу, разложил их так, чтобы проходил необходимый для горения воздух, подул на старые угли.

Проснулась дочка, и тишину нарушил её недовольный крик.

– Голодная, небось. – Катя поспешила к кровати. – Как родилась, так и не ела ещё.

И вдруг вспомнила: под старым соломенным матрацем лежала спрятанная бумага из комендатуры. Катя сунула под матрац руку, нащупала её и, вытащив, протянула Виктору.

– Вить, ты глянь-ка вот это. Может, нужное что.

Он порывисто обернулся.

– Что это?

– Не знаю, тут всё на немчурачьем понаписано. – Катя взяла новорождённую на руки и присела на край кровати. – Я на нём ни словечка не понимаю.

Он шагнул к ней, взял листок и развернул. Брови сошлись на переносице. Катя не смотрела на него – дочка, чмокая губами, нашла грудь, и она принялась чуть покачивать её. Сразу вспомнилась и колыбельная, которую в далёком-далёком детстве пела мама, и Катя тихонько замурлыкала её себе под нос.

Виктор минут пять озадаченно изучал бумагу, потом вскинул на неё глаза. В них горело недоверие.

– Ты откуда это взяла?

Катя пожала плечами, не отрывая взгляда от дочери.

– У немца одного из кармана выпало, когда я полы мыла.

И рассказала ему всё от начала до конца: как убили за фасоль дядю Стёпу, как она сперва ходила в райцентр просить милостыню, а потом от голода устроилась работать у немцев за паёк, как Сенька Гарашов пытался вызнать у неё о партизанах, как приехали эсэсовцы. Виктор молча слушал, заложив руки за спину и расхаживая туда-сюда.

– Тут у них планы, как партизан ловить, нарисованы, – сказал он, когда она закончила. – Всё детально расписано: сколько человек и куда посылать, сколько оружия выдавать. – Он взъерошил свои волосы. – А ещё они думают, что тут подполье есть.

– Какое ещё подполье? – удивилась Катя. – Что это такое?

Виктор снова принялся вышагивать из стороны в сторону.

– Это когда группа людей объединяется против захватчика. Ты что-нибудь про такое знаешь?

– Не-а, – мотнула головой Катя. – Не до подпольев мне этих ваших.

Он остановился, выпрямил плечи, одёрнул рубаху. В свете лучины блестели на лбу крупные капли пота, лицо было бледным, измождённым, но решительным. Дочь, наевшись от пуза, уснула крепким младенческим сном, и Катя аккуратно положила её на кровать и накрыла одеялом. В голове мелькнула смазанная мысль: интересно, что сказал бы Женька, узнай он, что у него родился ребёнок?

– Я думаю, что мне нужно идти к партизанам, – сказал Виктор.

– Да рано тебе ещё уходить-то. – Катя встала и поспешила к печке, где уже вовсю бурлила в самоваре вода. – Не оправился ты ещё. Вон, губы что бумага, под глазами всё синее. Пусть хоть заживёт-то сперва.

– Не могу же я за бабской юбкой всю войну прятаться, – возразил он.

– А я тебе всю войну и не предлагаю.

Она сняла самовар с углей, бухнула на покрытый линялой скатертью стол и полезла в шкафчик за стаканами. Все они были надколоты, целых почти не осталось, как и вообще посуды. Не покупал её теперь никто – самым ценным и дефицитным товаром стала еда.

Утром Катя снова спрятала Виктора в колодце, накрыла сверху большим куском изъеденной термитами фанеры и отправилась в комендатуру. Часовой на входе уже узнавал её и даже дружелюбно здоровался на своём лающем языке. Катя не понимала слов, только интуитивно догадывалась, что он говорит.

– Гутен могэн, фройляйн Катарин, – заулыбался он, ещё издали завидев её. – Ви гэт эс инэн?

Изо рта вместе со словами вырывались белые облачка пара и таяли в воздухе.

– И тебе не хворать, – буркнула в ответ Катя и поднялась по узким неудобным ступеням, на ходу разматывая платок. – Хотя нет, хворай.

– Вас?

– Вас, вас. Хворай, говорю, фашистина.

Он радостно засмеялся, показывая крепкие белые зубы. На вид ему было не больше двадцати лет, над слегка пухлой верхней губой пробивался мягкий белёсый пушок. Дымчато-серые живые глаза блестели, на высоких, точёных скулах алел морозный румянец. Немец переступал с ноги на ногу в попытке согреться – видать, тоненькая у него шинелька, а простоял тут всю ночь. Так ему и надо.

– Ирэ штиммэ ист ви мюзик, фройляйн. – Он, продолжая улыбаться, подышал на свои ладони. – Зи айн шёнес медхен, Катья.

Катя юркнула за дверь, плотно прикрыв её за собой. Ишь ты, болтать он с ней захотел! Пусть там, в Немчурачии своей поганой, болтает, кавалер недоделанный. Вот выгонит их отсюда пинками Красная Армия, а потом пусть сколько влезет болтает там со своими фройлянами, хоть уболтается. Ещё и лыбится, гадёныш такой!

Пол она тёрла с неприсущей ей торопливостью: Шунечка дома одна осталась. Сердце тревожно трепыхалось в груди. А вдруг она плачет, зовёт маму? От этой мысли сил прибавилось вдвое, и Катя закончила работу на целых сорок минут раньше обычного. Комендант ещё не явился, и она облегчённо вздохнула – значит, не придётся встретиться. Катю пугало, как он смотрел на неё: пристально, изучающе, чуть вприщур, колючим неподвижным взглядом, от которого на спине всякий раз теснились неприятные мурашки. Про такой говорили «взглянет – лес вянет».

Часовой всё так же стоял на посту, а чуть поодаль топтались двое полицаев. Их Катя не знала. До слуха донёсся обрывок разговора.

– Чегой-то Кляйбер на работу-то не является? Время девять почти. Немцы, они ж завсегда порядок соблюдают…

– Да шо, ховорят, нажрался вчера, мама не хорюй. Хорилка-то наша не хухры-мухры тебе, не рассчитал малёк. Оно и понятно, немец, как-никак… А ещё ж партизанюху вчерась изловили, не слыхал?

– Не-а.

– Так изметелил его Кляйбер до состояния мочалки. По пьяни. А тот теперь ховорить не может. – Он презрительно сплюнул. – Ну и прально, неча им тут делать, краснопёрым. Оккупанты кляты.

Они громко загоготали. Катя поспешно прошла мимо, кутаясь в свою видавшую виды фуфайку. Полицаев она ненавидела особенно – за предательство. Это ж