Дассария - Абай Тынибеков

гриве и голове успокаивал. Именно в такие моменты он вспоминал, что и его верный конь, и он сам обречены на вечное скитание, бесприютное и отчуждённое. В душе он больше жалел своего друга, нежели себя, понимая, что тот не заслуживает такой горькой судьбы и совершенно не повинен в постигшем его наказании. Дабы лишний раз не тревожить ни его, ни свою душу, Муццуй однажды перестал приближаться к стойбищам, и особенно к тем местам, где могли появиться табуны, по возможности загодя обходя и быстрее отдаляясь от них.

С наступлением вечера он останавливался на ночлег у какого-нибудь источника воды, рассёдлывал коня, поил и купал, после чего стреноживал и отпускал пастись. Готовя на костре добытую за день дичь, он поначалу предавался разным тяжёлым думам, связанным с постигшей его участью, но шло время, и им он стал предпочитать приятные воспоминания о прошлой жизни. Первые несколько дней после того как он покинул ставку шаньюя, его переполняли обида и злость. Тогда он даже не мог разобраться в том, к кому они больше относились: к себе ли, не сумевшему как следует объяснить властителю всё случившееся, или к шаньюю, не проявившему должного терпения и поступившему с ним таким несправедливым и жестоким образом. В конце концов, поставив себя на его место, он окончательно осознал, что в той сложной ситуации прав был всё-таки шаньюй. Муццуй также понял и то, что властитель отнёсся к нему довольно снисходительно и обошёлся с ним весьма по-человечески, сохранив ему жизнь, хотя всё было предрасположено совсем к иному, более страшному завершению. Не зная куда податься, он провёл два дня в лесу, недалеко от главного стойбища, в надежде, что властитель изменит принятое решение и пошлёт за ним, но этого, к великому сожалению, не произошло. Тогда он тронулся в путь, намереваясь достичь родимых земель и там попытаться начать жить по-новому, пусть в одиночестве, но у могил своих предков. Так и промелькнуло девятнадцать дней.

Сегодня он сидел у костра, стараясь не думать о предстоящих тяготах дальней дороги, вспоминая многое из своего прошлого: и усопших добрых родителей, по которым скучал как никогда в жизни, и своё беззаботное короткое детство, ставшее теперь таким далёким, словно не было явью, а всего лишь приснилось ему, и первый самостоятельный выход на охоту, когда сумел добыть первого зверя, коим оказался большой, но старый медведь. Узкая, неглубокая тихая речка протекала всего в нескольких шагах от него, отражая своей плавной гладью блёклые отсветы от пока ещё тусклых звёзд, редкой россыпью народившихся на небосводе. С наступлением прохладных сумерек огонь стал казаться менее жарким и более ярким. Муццуй поднялся, накинул на плечи свою любимую тяжёлую накидку из хорошо выделанной медвежьей шкуры, придвинул к костру брошенную на землю подстилку из овчины, опустился на неё, подтянул под локоть седло и вытянул к теплу босые ноги. Конь пощипывал невдалеке прибрежную траву, лениво лягаясь и отгоняя длинным хвостом надоедливых слепней. Изредка он поднимал голову, тихо всхрапывал и поглядывал в сторону хозяина блестящими глазами. «Ничего, потерпи, скоро угомонятся кровососы», – посмотрев на него, подумал Муццуй, поправил седло, прилёг удобнее и задремал.

Ему стали сниться какие-то люди. Они то приближались к нему, заглядывая в лицо и что-то говоря, то отдалялись, размахивая руками. Он чувствовал, что они чего-то хотели, но никак не мог понять, чего именно. Никто из них ничего внятного не произносил. До его слуха доносилось лишь какое-то общее бормотание. Он растерянно стоял среди них, будто был глухой. В какой-то миг они все замолчали и расступились, кого-то пропуская в его сторону. Довольно рослый человек, почему-то закутанный с головой в длинный чёрный плащ, медленно приблизился к нему и замер.

– Кто ты? Что вам всем нужно от меня? – хотел спросить его Муццуй, но язык не подчинялся ему, словно онемел.

Человек высунул руку из плаща. Она была какой-то неестественно белой. Он поднял её к своей голове и резко опустил, открыв лицо. Это был сам шаньюй Мотун. Муццуй хотел было опуститься на колено и приветствовать его, но ни тело, ни руки, ни ноги не слушались его. Он не знал, как подать ему хоть какой-нибудь знак и объяснить ему, что не может даже пальцем пошевелить. Обида на своё бессилие наполнила всю его душу.

«Надо же, разве такое может случиться с живым человеком? Я ведь в сознании, но почему я ощущаю только свою душу и больше ничего?! Во мне всё отказалось от меня. Какой ужас! Может быть, я умер?!» – промелькнула обжигающая мысль.

От досады он хотел закрыть глаза и не видеть властителя, но и веки уже были чужими и не подчинялись его воле.

«Ну дела! Что это со мной происходит? Выходит, он не отпустил меня, а казнил! Меня нет. Просто это он вспомнил обо мне. А как же вся эта дорога, по которой я шёл все эти дни, чтобы добраться до могил моих родителей? Её что, тоже не было? Или это со мной осталось последнее желание, когда я умер?» – судорожно размышлял Муццуй.

Тем временем всё вокруг погрузилось во мрак.

«Нет, Муццуй. Я не убивал тебя. Ты жив. И дорога твоя также стелется перед тобой. Но ты избрал не тот путь. Я хочу верить тебе как прежде, но ты должен доказать мне, что ты не повинен в гибели собратьев. Я жду тебя с доброй вестью и готов всё исправить, но это уже зависит только от тебя», – вдруг очень отчётливо услышал Муццуй голос шаньюя.

«Прошу тебя, великий шаньюй, если можешь, прости меня за молчание. Я говорю тебе чистую правду и действительно не виноват ни в чём ни перед тобой, ни перед собратьями, принявшими лютую смерть. Но я, к сожалению, никак не могу доказать это и не знаю, как теперь быть», – мысленно произнёс он, не видя никого в кромешной темноте.

«Я ничем не могу тебе помочь. Только ты сам способен сделать это для своего же блага», – вновь прозвучал голос шаньюя.

«Но как?!» – вырвалось с болью и отчаянием из души Муццуя.

«Сынок, вспомни всё. Быть может, ты кого-то забыл, кто больше других способен прийти к тебе на помощь. Главное – не сомневайся, великий шаньюй не отрёкся от тебя. Он ждёт», – неожиданно прозвучал голос его матери.

Муццуй проснулся. Он лежал уже на животе. Сердце разрывало грудь бешеным стуком. Откинувшись на бок, он с облегчением вздохнул, мотнул несколько раз головой, пошевелил затёкшими руками, убеждаясь в их послушности, затем поднялся, размял ноги и, пошатываясь,