Дочери служанки - Сонсолес Онега

– Я бы хотел поговорить наедине.

– Наедине? Но почему?

– Нас не должны слышать, – сказал он, понизив голос.

– Вы принесли мне какой-нибудь сюжет о моем муже? Он спелся с другой?

– Нет, сеньора, дело не в этом.

– Тогда нет ничего такого, чего нельзя было бы сказать вслух.

– Сделайте милость, не упрямьтесь. Хотя бы раз… прошу вас! – выкрикнул он.

Он никогда так не говорил с Кларой.

– Сколько времени вам нужно? У меня нет ни одной минуты.

– Это ненадолго.

– Ну же, говорите.

– Я бы предпочел, чтобы мы вышли на улицу.

Они вышли с фабрики и пошли в сторону порта, где им попадались навстречу матросы, рыбаки, строительные рабочие, женщины, торгующие картошкой, репой и куриными яйцами.

Доктор начал говорить.

– Так вот. В тот день, когда умер дон Густаво, произошло нечто, о чем я никому не говорил, но я не могу больше носить это в себе, потому что должен исполнить последнюю волю сеньора Вальдеса.

– Это касается моего мужа? – снова спросила Клара.

– Нет, – твердо ответил доктор.

– И что такого произошло, почему вы не сказали мне этого тогда, а должны сказать сейчас? Прошел двадцать один год! Двадцать один!

– Видите ли… – он снова замолчал и стал поглаживать подбородок длинными тонкими пальцами.

– Долго же вы думали! Освободите себя, доктор. Вы заставляете меня нервничать.

– Дон Густаво сказал мне следующее. – Он вынул из внутреннего кармана пиджака помятый листок бумаги и прочитал. – Он сказал мне, что всегда любил донью Инес, что ни одного ее письма не оставлял без ответа и… Вот что он сказал: «Скажите ей, что она моя дочь. Когда она вернется с фабрики… она моя дочь, скажите это ей. Это мой грех, а не ее. Скажите это ей… и храните как врачебную тайну».

– Что вы такое говорите?

– Я подумал, это предсмертный бред. Перед кончиной такое бывает. Я не хотел спешить, однако время идет…

– И? – спросила Клара в тревоге. – Время идет, вот именно… Заканчивайте, доктор, пожалуйста…

– И мой долг сказать это вам, – проговорил он.

Клара не доверяла этому человеку, он всегда все усложнял и из всего делал проблему.

– Как он это сказал? Когда, в какой момент? Где была донья Инес? И мой муж Хайме? Он это слышал?

Доктор покачал головой и подробно припомнил то, что произошло в октябре 1942 года; пока Клара и донья Инес радовались серому янтарю кашалотов, дон Густаво раскрыл свою тайну, рассказав о ней именно так и никак иначе, и Вьейто увековечил его слова, записав их убористым почерком.

Клара взяла листок бумаги из рук доктора и стала читать вьющиеся змейки строчек, одну за другой.

– Кто это написал?

– Я сам и написал, в ту самую ночь, когда умер дон Густаво, чтобы не забыть ни одного слова, пытаясь понять, кого он имеет в виду. И теперь я пришел к выводу, что это могли быть только вы.

– Теперь? Но что вы такое говорите? – повторила она. – Вы безумец! И хотите сделать безумной меня…

– Я только передаю его слова, Клара. Сожалею, что именно я должен их вам передать…

– Сохрани меня Бог, если я должна все это слушать! И почему вы решили, что это я? – спросила она, почти умоляя доктора признаться в своей ошибке.

– Потому что другой такой женщины, о которой он мог говорить, не было.

Клара быстро взглянула на него.

– Он попросил, чтобы я так и сказал: «Скажи ей, что она моя дочь», – повторил он, словно читая по бумаге.

У Клары перехватило дыхание, горечь поднялась от желудка к горлу, сжигая на своем пути полжизни, а может, и всю ее жизнь. Глаза наполнились слезами, она выбежала с территории порта, охваченная тоской и тревогой, которые не знала, как унять.

И о чем думать.

Если это правда.

Если это ложь.

Если это ошибка.

Безумие.

Она бежала так быстро, как позволял возраст, задыхаясь и чувствуя, что голова у нее вот-вот взорвется.

– Сеньора, сеньора! – кричал ей вслед доктор Вьейто. – Вы можете быть спокойны, я никому…

Если он так долго хранил последнюю волю дона Густаво, не было никакой причины предполагать, что он может раскрыть его тайну кому-нибудь еще, кроме Клары Вальдес.

Облик Пласидо возник, словно видение, и вдруг, как будто она могла повернуть время вспять, она почувствовала настоятельную потребность найти укрытие в нем, ведь на самом деле у нее не было больше никого, кому она могла бы все это доверить.

– Ты куда собираешься? – спросил Хайме, увидев раскрытый чемодан на кровати в комнате трех крестов.

Она не ответила, погруженная в раздумья о делах, которые необходимо сделать в столице.

– Куда ты собираешься, Клара?

Она увидела свое отражение в зеркале шкафа с поворотными дверцами и его воспаленные красные глаза, устремленные прямо на нее.

– Что происходит?

– Ничего, Хайме.

– Ты можешь мне сказать, куда ты направляешься в такой спешке?

Клара вспомнила, как торопилась Каталина с отъездом в Аргентину, и, подумав, что эта женщина может быть ее сестрой, она почувствовала такую сильную дрожь в коленях, что едва смогла удержаться на ногах. Она села на край кровати и закрыла лицо руками.

– Клара, что случилось? – не отставал он.

Она отчаянно мотала головой, как будто это движение содержало в себе ответы, которых требовал Хайме и которые она не могла дать, поскольку сама не до конца верила в то, что открыл ей всезнающий доктор Селестино Вьейто.

Сначала она заставила себя думать, что признание дона Густаво на смертном одре – это раскаяние в другом грехе, совершенном с какой-нибудь кубинской сеньорой, которая от него забеременела, и чью дочку он не признал, когда вернулся в Пунта до Бико. Ни в коем случае это не могла быть она, Клара, потому что если это так, тогда, значит, у дона Густаво были отношения с одной из служанок, но такое в голову не могло никому прийти, поскольку сеньор всегда был очень осмотрительным.

И тем не менее…

В тот день, когда она встретилась взглядом с Хайме и почувствовала, что его глаза могли быть ее глазами, она не смогла выдержать его взгляд; иначе пришлось бы раскрыть ему правду, к которой она приблизилась, продолжая не до конца верить и сомневаясь, не было ли все это выдумкой.

Проклятое письмо, найденное несколько десятков лет назад между страницами книги Пондаля «Плач сосен», написанное собственной рукой дона Густаво, наконец получило ответ, которого не хотел давать сеньор Вальдес. Ей не надо было читать его, чтобы повторить слово в слово.

«Он