Когда была война - Александра Арно

не найдя сына, к ночи вернулась. Тогда и Катя перепугалась: неужели потерялась корова? Тутя стала для них единственной кормилицей, и её потеря была равносильна голодной смерти. Да и с каким трудом ей удалось выбить животное, ума не приложить! Она обегала все возможные и невозможные инстанции, умоляла, уговаривала, плакала – и наконец над ней сжалились и выделили корову. Немолодую и худющую.

Молока Тутя давала не много – чуть меньше двух литров, но зато было оно отменным, жирным и сладким.

Свежий надой Катя оставила в сенях и пошла за марлей – молоко требовалось процедить. В избе сидел Женя. Их взгляды встретились, и Катя замерла на пороге от изумления.

– Что надо?

Он встал, нерешительно переступил с ноги на ногу.

– Извини, что зашёл вот так. Не было тебя, вот и я…

– Корову я доила. Так чего принесло-то тебя?

– Тебе цветы понравились? – Он покосился на банку с букетом. – Я для тебя… А ты, гляжу, какая была неласковая, такая и осталась.

– Раньше ласковая была, – усмехнулась Катя. – Немцы от ласки отучили.

– Ну, всем тяжело пришлось…

– Надо-то чего?

Женя неопределённо повёл плечом. Пальцы его теребили и мяли край большой ему, мятой гимнастёрки с расстёгнутым воротником.

– Да так. К тебе зашёл, узнать, как ты.

– Хорошо я.

Она просто стояла и смотрела на него, не зная, что сказать. Да и нужно ли говорить? Им говорить между собой уже давно не о чем, всё до войны сказано было.

Он шагнул к ней, не переставая теребить гимнастёрку, и посмотрел прямо в глаза. Робко, неуверенно, даже со страхом – совсем не так, как смотрел на неё, когда они виделись в последний раз, перед его отправкой на фронт.

– Кать, тут вся деревня говорит, что дочку ты от меня родила.

– Ну говорит. И что?

– Правда это?

– Правда. – Катя подошла к столу и взяла марлю. – Только тебе какое дело до того?

Он растерялся.

– Ну как же… Моя дочь, получается… У меня, получается, дочка была, а я не знал…

– Не было, – резко возразила Катя. – Не было и нет. Моя она дочь, а не твоя. Сейчас иди прочь, дел у меня много. – И поторопила: – Ну? Иди, иди!

– Жестокая ты, Катя, – укоризненно протянул Женя. – Я, может, исправить всё хочу. Что наговорил тебе… так это я глупый был, Катя. Понимаешь? Глупый был!

– А на войне шибко поумнел? – с издевкой спросила Катя.

– Поумнел.

– Поумнел, да не того, чтобы понять, что всех война поменяла. Я тоже глупая была. Думала, люблю тебя. А ты что? – Она окинула его холодным взглядом. – Точно глупая. Ты меня фальшивкой тогда назвал, только фальшивым оказался сам.

– Кать… Я исправить всё хочу! – Он умолк на мгновение, а потом с жаром, сбиваясь и глотая окончания, затараторил: – Осознал я всё! Прощения у тебя просить пришёл, понял, что одна только ты мне нужна! Катя, мы же почти уже семья, дочь вон растёт… Можем взять да и с чистого листа начать! Просто как будто не было ничего, забудем всё! И заново!..

– Зачем махать руками, когда поезд ушёл? – прервала Катя его взволнованный словесный поток.

Её вопрос повис в воздухе. Женя неподвижно стоял посреди комнаты, руки повисли вдоль тела безжизненными плетьми. Он весь будто разом потускнел, сжался, став совсем на себя не похожим. От прежнего Жени осталась только невнятная бесцветная оболочка, и Катя вдруг пожалела его. Видно, выбила из него война всю былую волю к жизни, всю радость, стойкость и смелость духа. Кто-то, пройдя через горнило войны, закаляется, а кого-то она ломает и безжалостно добивает.

– Ты бы лучше к Софье пошёл, – уже мягче сказала она. – Плохо ей. Вы же поженились вроде или как?

Женя мотнул головой.

– Не успели.

– Ладно. Ты, Жень, ступай себе. Нет у нас с тобой ничего общего. И не ходи ко мне.

– Так забрали Софью… – тихо, почти неслышно сказал он и опустил свои редкие рыжие ресницы.

Катя только хмыкнула. Цветы она сразу после Жениного ухода выбросила. На душе скреблись кошки, и она мучительно размышляла о том, что же со всеми ними сделала война. Мысли были разрозненными, однобокими и неоконченными, обрывались на середине, заменяясь другими, валились друг на друга битыми кирпичами, и Катя долго не могла успокоиться, не понимая причины своей тревоги. Просто муторно было внутри, ныло тоскливо сердце, сбиваясь с привычного ритма.

Вечером пришёл Виктор, и она снова разволновалась. Он постучал в дверь, когда они с Сашей сели за стол ужинать, и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь и вошёл в сени. Катя вскочила с табуретки, а он снял с головы фуражку и по-хозяйски повесил её на вбитый в косяк ржавый гвоздь и шагнул в комнату.

– Здластье, дядя, – радостно прощебетала Саша.

– Здравствуй. Можно, хозяйка?

– Проходи, проходи, – засуетилась Катя. – Поешь с нами?

– Нет, – отказался Виктор и указал глазами на табуретку. – Сесть можно?

– Да…

Голова вдруг закружилась. Катя наспех накинула на плечи тонкую шаль, запахнула её на груди и опустилась за стол. Виктор молча оглядывал не изменившуюся обстановку и постукивал пальцами по своему колену, а её бросало то в жар, то в холод от одного его присутствия. Она зачерпнула вязкую пшённую кашу и проглотила, даже не почувствовав вкуса.

– А меня Александла зовут, – важно представилась Шуня. – А вас как?

– Меня Виктор, – улыбнулся он.

– Маму Катя, – продолжила девочка. – А есё у нас колова есть, её Тутя. Мама говолит, Тутя нас колмит. Она молоко даёт. Я каздый день пью молоко. А вы?

– Нет.

– Зля. Молоко вкусное. Мама есё умеет тволог делать, тозе вкуснятина!

Она заулыбалась, показывая зубы, и по-детски, всей ладонью, взяла со стола ложку.

– Молоко полезное, – заметил Виктор.

– Не знаю. – Саша усердно засопела, ковыряясь в каше. – Тутя у нас холосая, доблая. Она совсем никогда не бодается. Я с ней иногда иглаю. Плавда, ей не нлавится иглать, она только зуёт и спит, больфе нисего не делает.

– А как же ты тогда с ней играешь?

Саша передёрнула плечами и посмотрела на него из-за стола.

– Тлаву ей даю зевать. У нас знаете, какая больсая тлава ластёт! – Она подняла вверх руку. – Во! Огломная!

Катя разглядывала его из-под опущенных ресниц. На боку висела прикреплённая к ремню кожаная кобура, через крепкое плечо был перекинут тоненький ремешок планшетки. Гимнастёрка защитного цвета с двумя накладными карманами на груди сидела на нём, как влитая, выгодно подчёркивая налитые силой мускулы на руках, сапоги были начищены до блеска, висящая у двери фуражки тускло сверкала чёрным козырьком и