Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

class="p1">– Звонил Алик Лапшин. Он просит меня приехать к нему. Срочно. Говорит, что скоро умрёт и собирается сообщить нечто очень важное. Вот так! Ничего не понимаю.

– Господи!

Арсений испугался за деда. Тот сильно изменился в лице. Побледнел. Засуетился совсем по-стариковски, зачем-то убирая со стола.

– И ты поедешь?

– Я попросил бы тебя составить мне компанию, если тебя не затруднит. Полагаю, лучше вызвать такси. На метро у меня нет сейчас сил. Честно.

– А где он живёт?

– В нашем композиторском доме на Студенческой, сорок четыре дробь двадцать восемь.

Из мыслей Лапшина никогда не исчезал Сталин. Вспоминался тот день, когда он ужаснулся, какая опасность грозит Гудковой из-за кражи для него морфия. Тогда его чуть не сбило авто, в котором передвигался по столице своей империи вождь. А спустя час его всё же догнала невидимая сталинская машина и до сих пор волочит его тело за собой. А ведь он – автор Кантаты о Сталине, и он написал её уже после этого, надеясь спастись, и он же автор Реквиема памяти жертв сталинских репрессий, который сочинил, потому что не мог не сочинить. Всё это уместилось в нём. В нём одном. Два сочинения. Гимн палачу и реквием его жертвам. Надо ли ему казнить себя за это? И только ли ему?

Он видел, как общество до сих пор разделено. Одни требуют порядка и тоскуют по сталинским временам, другие клеймят тоталитаризм и всех его адептов. Двадцатый съезд ничего, в сущности, не поменял. Только озлобил одних против других. И взаимная эта злоба нарастает, и с каждым днём у тени Иосифа Джугашвили всё больше шансов разделять и властвовать. А тени у тиранов длинные-предлинные. Если бы у всей страны хватило воли сказать самой себе: мы все были обмануты, мы все были под чёрной властью, под властью князя тьмы, мы все вместе будем исправлять свои ошибки, все вместе исцелимся. Всем надо идти дальше, чтобы избыть кошмары прошлого и строить что-то другое, где никто не поддастся чёрному соблазну ненависти.

Больше нет виноватых.

Есть прощённые.

Но это утопия.

Увы.

Всех не заставишь простить. Заставишь только себя.

Доносчица жалобила его тогда, что она не человек – труп. Он, уходя из этого мира, обязан её воскресить прощением.

Но сам он уже не в силах. Прежде не справлялся с малодушием и страхом, а теперь поздно. Он навёл справки у Шнееровича: Норштейн в хорошей форме, несмотря на годы. Лапшин не сомневался – старый товарищ ему не откажет. Да, они много лет не общались, но это даже к лучшему. Норштейн старый. Норштейн умный. Ему некого стыдиться. Нечего бояться.

Он вот-вот появится. Точно.

В дверь звонят.

Пете Севастьянову Арсений позвонил из автомата. Как назло, никак не находилась в кармане «двушка», пришлось идти в «Гастроном» и разменивать десять копеек.

– Стыдно стало? Я уж думал, ты не покажешься. Мог бы и вчера объявиться. Я тебя ждал до рассвета почти, – начал упрекать его в трубку армейский дружок.

Арсений расстроился. Друг ждал его. А он не удосужился ему даже позвонить. Да и сейчас, если честно, в телефонной будке он стоит и разговаривает с ним вовсе не потому, что соскучился. Ему необходимо хоть ненадолго сменить обстановку, иначе всё, что ему довелось вчера и сегодня пережить, искорёжит его до неузнаваемости, не поместившись в его судьбу.

– Я зайду? Скажи адрес. – Арсений никогда не бывал в гостях у Петра.

– Тебя сколько ждать?

– Да прям сейчас и тронусь к тебе.

– А ты где?

– В районе улицы Горького.

– Улица Горького большая.

– Ближе к Белорусскому.

– Тогда тебе в метро «Белорусская». Доедешь до «Новослободской». Выходи наверх. Я буду там тебя ждать.

– Договорились.

До Белорусского вокзала Арсений дошёл пешком. Мимо проезжали троллейбусы, машины, постепенно серый день уходил, и сумерки прорезали фонарные блики.

Когда дедушка предложил ему поехать к Лапшину, сказав, что тот умирает и хочет поведать нечто необычайно важное, Арсений напрягся. Вдруг он умрёт при них? Слишком много ужаса для нескольких дней. Но потом расслабился. Чему быть, того не миновать. Наверное, будь он совсем плох, вряд ли бы побеспокоил деда. Все силы бы его уходили на борьбу против смерти.

Каким он окажется, Александр Лапшин? Много ли в нём сходства с его симфониями?

Пока ехали в такси, он вспоминал, как в подростковом возрасте, ещё «до всего», сочинения Лапшина его не тронули и как спустя несколько лет, уже искупавшись в несчастьях по горло и чуть не потонув в них, он увлёкся музыкой Александра Лазаревича всерьёз.

Когда таксист собирался повернуть с Кутузовского по стрелке на улицу Дунаевского, Лев Семёнович, всю дорогу хранивший молчание, вымолвил, показав на большой дом на левой стороне проспекта:

– Шостакович жил в этом доме после войны. И Дунаевский. А улица только Дунаевского.

– Шостакович же пережил Дунаевского на двадцать лет.

– Это так, – меланхолично протянул Норштейн. – Очень странно ехать по улицам имени людей, с которыми пил водку или чай.

Композиторский дом на Студенческой выглядел не так помпезно, как огарёвский, не являлся кооперативом, и сразу после его постройки здесь выделяли в основном комнаты, а не квартиры. Но к 80-м годам коммуналок почти не осталось: кто получил новое жильё, кто разменялся, кто присоединил освободившуюся площадь.

Лапшин занимал двухкомнатную, не очень большую квартиру в четвёртом подъезде, на третьем этаже.

Разговор, как и водится в интеллигентной среде, начался с ничего не значащих фраз, с пресловутого обмена любезностями.

В кабинете Лапшина, который служил ему и спальней, слова жили, как ноты, отдаваясь долгим эхом, оставляя за собой следы. Что-то неземное окружало этого человека, и всё возле него: самые обыденные вещи, обстоятельства, ситуации – преображалось, становясь не такими, как везде.

Между Лапшиным и Арсением возникла отдельная связь, будто они до этого были потерявшими другу друга на чужой планете инопланетянами и теперь наконец нашлись.

Им не требовалось много разговаривать, пытаться произвести друг на друга впечатление, прилаживаться. Они изначально были настроены в одном камертоне, в одном ладу.

Через полчаса после прихода гостей Лапшин неожиданно попросил:

– Лев Семёнович! Там, как я чую, Татьяна на кухне на стол собрала. Проходите туда. У нас вкусный пирог. А я пока с вашим внуком немного поговорю. Можно?

Они, несмотря на многолетнее знакомство, оставались на «вы».

– Ну что же! Пирог – это хорошо. – Норштейн улыбнулся чуть натянуто. Тяжело вздохнул, поднялся и вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.

Арсений и Лев Семёнович ушли, Лапшин смотрел из окна, как они садятся в такси, как уезжают в сторону Кутузовского проспекта.

Как жаль, что