Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Она-то точно знала, от чего бежала.

Она бежала от того, что её здесь ожидало, от невозможности быть с любимым Арсением (оставь она мужа и уйди к его ученику, никто бы не выдержал грязного скандала и общественного осуждения, тем более Арсений, с абсолютной оголённостью его натуры), бежала из мира, где с человеком могут сделать всё что угодно в любой момент, бежала от беспросветности коммуналки, от портретов членов Политбюро по праздникам, бежала от всего, чему она не могла сопротивляться, бежала от тёток в очередях и от их ужасного запаха, бежала от себя – той, какую ненавидела.

Она убедила себя, что в СССР её ничто не держит. Ничто! С отцом она почти не общалась, у матери – своя жизнь. Дед? С дедом расставаться очень жалко, он классный, но не до такой степени, чтобы из-за него отказываться от задуманного. Арсений? Ему так будет лучше. Их любовь рано или поздно разорвёт его на части. И кто будет в этом виноват?

Она искала обновления. Нашла ли?

Не отвечать, никогда не отвечать на этот вопрос. В этом был залог продолжения жизни. Сколько бы лет ни прошло после бегства!

А вот Семён не раз и не два благодарил её, что она настояла на отъезде. Здесь его приняли, как подобает в цивилизованной стране. У них хорошая квартира, машина, с Семёном сотрудничает прекрасный импресарио Жан-Кристоф, в году он даёт больше пятидесяти концертов в Европе и Америке, да и преподавание он не оставил, в Парижской консерватории у него класс, и ученики его боготворят. Почти как в Ленинграде.

Но там этого никто не ценил.

Благодаря ему она не обременена домашними заботами. Семён нанял домработницу, чтобы помогала ей по хозяйству. Они отдыхают летом там, где захотят, и подумывают в этом году купить наконец домик в Довилле. О чём ещё можно мечтать?

Но вчера, после её разговора с мужем, который был, как никогда, воодушевлён, многое изменилось…

А в это время в Москве её отец, с которым она почти не общалась и по которому совсем не скучала, крепко спал. Вчера он так разволновался из-за нового пациента, что сон никак не шёл и мягко накрыл его только под утро. И почему он так уверил себя, что ему наконец встретился человек, способный его понять? С тех пор как его отец, жестокий и бесчувственный человек, высмеял его стихи, он никогда их никому не показывал. Стихи переполнили его жизнь так, что иногда ему от них становилось тяжело и тошно, и тогда он впадал в саморазрушительные сомнения. В такие минуты его жене приходилось применять самые сокровенные женские хитрости, чтобы спасти от уничтожения его исписанные крупным ровным почерком тетрадки.

Последние стихотворения он записывал в большую общую тетрадь в плотной коричневой обложке.

Перед тем как провалиться в неглубокую яму сна, Вениамин Аполлинарьевич Отпевалов уже имел план: завтра, несмотря на выходной день, он пойдёт на работу в свой Институт кардиологии и отдаст Олегу Александровичу тетрадку со стихами 1983–1985 годов. Это лучшее, что он сочинил.

Храповицкий точно врать не будет. Хоть он и быстро оклемался после кризиса, ему ещё страшно. В таком положении не лукавят.

«Он литературовед, он разбирается, – размышлял Отпевалов-младший, засыпая. – Был бы он поэт, я бы не рискнул. Поэты очень субъективны».

Рядом с ним спала его любимая жена. Детей у них не было.

А его единственная дочь в это время одевалась в прихожей своей парижской квартиры на бульваре Вольтера. И не потому, что её так тянуло выйти, просто их домработница сегодня выходная, а ей смерть как захотелось свежих круассанов и клубники.

Она уже потянула за ручку двери, как зазвонил телефон. Поспешила взять трубку, чтобы Семён не проснулся. Звонила Людмила Дюмаж.

– Ну что? Семён тебе рассказал? – бодро спросила супруга Франсуа Дюмажа.

– Да.

Они ещё поговорили немного, и Лена забыла про круассаны.

Она вышла из подъезда, привычно протянув консьержке перед этим: «Бонжур», – и пошла в сторону площади Республики. Город увлёк её, утянул её, овладел ею. И через несколько шагов она уже не сопротивлялась мысли, что всё на свете отдала бы сейчас за то, чтобы идти по Парижу не одной, а рядом с Арсением Храповицким.

Они тянули до последнего, потому что боялись её отказа. Глупые… Она больше всего на свете этого жаждет.

На площади Республики она остановилась. Дома гордо обступали её, как большие корабли гавань. Машин совсем немного, и те ещё медлительные, неуверенные. Небо затянуто не тучами, а серой, непрозрачной плёнкой. Ветер возникает ниоткуда. Пахнет городским утром, выпечкой и ещё чем-то немного сладковатым. Все прохожие готовы улыбнуться тебе в любой момент. Но это не значит, что они к тебе хорошо относятся.

Дома у неё были представления, что русские, уезжая навсегда из СССР, меняются в лучшую сторону, приобщённые к свободе. Но это не соответствовало действительности. Те соотечественники, что встретились ей здесь, ничем её не привлекли. Более того, постоянный страх перед КГБ превращал их в мнительных истериков, заставлял подозревать всех и каждого. Существовала даже такая эмигрантская присказка: если встретились трое, один точно стукач.

Французский она учила в школе и в институте. За первые годы здесь отточила его и говорила почти без акцента. Могла читать сложные тексты. Однако французы всё равно вычисляли её. Вероятно, по внешности. Приехавшие из СССР несли на себе печать, не заметную им самим, но весьма явственную для аборигенов.

Пройдя по краешку площади, она вышла на Большие бульвары. Семён проснётся и хватится её. Ничего страшного. Тут не СССР, и люди среди бела дня не пропадают только из-за того, что расходятся с линией партии. Да и он ей доверяет. Конечно, за годы брака с ним она окончательно утвердилась в мысли, что его безоговорочное доверие к ней произрастает из его нежелания себя волновать. Недоверие рождает сомнение, а сомнение мешает жить. Семён живёт для себя. Но старается, чтобы эта его жизнь для себя не только не мешала, но и укрепляла жизнь других. Поэтому он так возится с учениками. Не дай бог, кто-нибудь подумает, что они ему безразличны. Он точно рассчитывал то количество усилий, которое требовалось ему для удержания себя во внешнем мире, для создания о себе такого мнения, чтобы излишне не переживать из-за него. Я доверяю вам – вы не терзаете меня.

Всё это было хорошо, но в этом не было любви.

Здесь, в Париже, Лена его доверие не обманывала.

На Больших бульварах звуки стали разнообразней. Кто-то что-то