Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Они всё успеют. Лишь бы она выдержала.

Вчера, прибыв в Москву из мест заключения, он первым делом позвонил из автомата своей квартирной хозяйке во Владимир. Хотел выяснить, не поможет ли она найти ему жильё. Вдруг сдаёт кто-то из знакомых или соседей? И каково было его удивление, когда он услышал в трубке, что его комната сейчас свободна: предыдущий жилец как раз днями съехал. Конечно, Ираида Павловна (так звали хозяйку) прекрасно была осведомлена, откуда он вернулся. Но в её голосе Волдемар не обнаружил тревоги или чересчур приторной вежливости, верной спутницы предательства. Плата прежняя, заезжать можно хоть сейчас. Всё вполне обыденно.

Светлану надо как можно раньше увезти туда. Прежде вдвоём в этой «однушке» им было совсем не тесно. И сейчас не будет. Главное – вырвать её из того губительного водоворота, куда сегодня затянуло мать Арсения и Димки, вернее, куда она затянула себя сама, впустив его к себе в дом.

Ей будет сложно перенести всё это. Но другого выхода нет. Надо разбудить её тихо-тихо.

Чтоб никто им не помешал.

Если она откажется?

Он её убедит.

Захотелось покурить. Он выскользнул на лестницу, оставив дверь приоткрытой так, чтобы она не закрылась. Спустился туда, где они сегодня стояли со Светой и Аглаей. Достал сигареты, спички. Потом заволновался. Поднялся снова к квартире. Помялся, как будто на что-то решаясь. После некоторого замешательства снял с ноги тапочку из выданных ему по приходу и поставил ее на порог так, чтобы дверь не захлопнулась от внезапного сквозняка.

Вернулся на площадку. Закурил.

Под ним слепыми окнами скучала ночная Москва. В небе слабо отражались плоды скупых людских хлопот, стремящихся преодолеть полную темноту. По двору плёлся, судя по походке, не вполне трезвый, запоздалый прохожий. В руках у него мёрзли цветы в целлофановой упаковке. Шёл к кому-то подарить букет или от кого-то, кто его не принял? Он так отвык от простых подробностей жизни, от людей, существующих вне расклада «зэк – вертухай», что наблюдал за самым обыденным, самым банальным и пошлым, вроде этого припозднившегося хмельного франта, с жадным интересом.

Когда он впервые прочитал Солженицына, в его отношении к литературе поменялось всё. Он до сих пор мог восстановить в чувственной памяти то, как пахли страницы «Нового мира» с «Матрёниным двором». Солженицынский текст идеально соответствовал его представлениям о правде. Последующее знакомство с писателем осложнило восприятие, не всё увлекало, кое-что пугало, но он ни секунды не сомневался, что запрещать такие книги чудовищная нелепица и дикость.

Его не сразу арестовали. Экзекуция была долгой. Сначала выгнали из больницы, ожидая, что он задёргается и выдаст тех, кто помогал ему. Счастье, что Светлана регулярно присылала ему деньги. Иначе он бы умер с голоду. Долгое время он не верил, что его сейчас, в 70-е годы, упекут в тюрьму просто за любовь к писателю, за попытки донести его творчество до тех, кто по причинам цензуры не имел возможности с ним ознакомиться.

Он так и выдал им на одном из допросов: я считал и считаю, что советские люди должны иметь возможность знакомиться со всем, что написал Солженицын, поскольку это – великий писатель. Следователь посмотрел на него с невыразимой брезгливой тоской и сожалением. На следующий день принёс ему заметку из газеты «Владимирский рабочий», где его коллективно обличали коллеги по работе в больнице, особенно напирая на то, как Саблину удалось умело замаскироваться под обычного советского врача. Весь облик гэбиста тогда, как показалось Саблину, доносил ему одну навязчивую мысль: вот они, твои советские люди. Ты их хотел просветить и исправить?

У сигареты вырос длинный отросток пепла.

Никто не вернёт ему лет, что он провёл в заключении. Никто не вернёт ему ту искренность и задор, с которыми он искал правду, никого не боясь. Но он ещё не старик. Может много сделать. И первое его дело – вытащить отсюда Светлану.

Александр Лапшин переехал в композиторский дом на Студенческой улице в 1972 году. На земле к тому времени они остались втроём: он, Татьяна и сын. Остальные родственники ушли в иной мир. Ушли тихо, с осознанием полного исполнения земного удела.

Много лет назад врач в подмосковной поликлинике предупреждал его, что лечение морфием обязательно будет иметь последствия. И вот это время наступает…

Сегодня воскресенье. Он опять всю ночь не спал. До рассвета ещё далеко. Сейчас – самые тёмные дни. Скорее всего, Новый год он не встретит.

Силы уходят. И он почти точно знает, сколько их осталось.

Теперь он всё чаще спрашивает себя: правильно ли он поступал, что никогда не пытался снять с себя обвинение в стукачестве. Может, лучше было не бояться? Ну, на что бы они пошли? И кто «они»? Кроме того раза на Собачьей площадке, он никогда не видел ни одного сотрудника НКВД, МГБ, КГБ. Его ни разу не вызывали на допросы. Только мать и сестру. Это неудивительно. Кто же вызывает осведомителей? Ему создавали биографию, легенду. Такую, как нужно. Но для чего? Почему он? Чтобы прикрыть ту, кого он случайно застал при конспиративной встрече с куратором? Многие годы эти его рассуждения упирались в тупик. Этот тупик назывался страх за сына и жену.

Вера Прозорова и Евгений Сенин-Волгин обвиняли его без устали. Прозорова пересказывала и пересказывала всем кому ни попадя, как над ней глумился следователь на допросе, приговаривая: «Не надо было водиться с жидком-композитором, он всех вас сдал».

Тот ли это был человек, которого он видел на Собачьей площадке?

Евгений же утверждал, что офицер МГБ читал ему его стихи, которые он давал только Лапшину. И это значит, что именно Лапшин сотрудничал с органами.

А ведь тогда, много лет назад, когда Сенин-Волгин заявился к нему с претензиями, он продемонстрировал ему, что стихи у него в сохранности. Как отчаянно они тогда разлетелись по тротуару, когда он в ярости бросил их поэту-математику. Но Евгения это не переубедило.

Потом его снова арестовали. На этот раз за правозащитную деятельность. В этом аресте он Лапшина уже не обвинял. И на том спасибо!

Вернувшимся из лагерей верили беспрекословно. Страдальцы не могли лгать – таково было общее мнение, с которым совладать никому было не под силу.

К тем, кто высказывал сомнения в виновности Лапшина, никто не прислушивался.

А он просто жил и писал музыку. Хорошо, что Рудольф Баршай плевал на все домыслы и включал его симфонии в репертуар своего оркестра. А вот Гена Рождественский, одно время обожавший его музыку, с какого-то момента как с цепи сорвался: