Человек, который любил детей - Кристина Стед

изысканным обществом. А высший свет – это не более чем условность, навязавшая себя глупому миру. Оно представляет собой сборище безнравственных людей, которые только и умеют, что упиваться спиртным, играть в карты и торчать на скачках. Балтимор – это одновременно и красавица, и уродливая старуха, скрывающая под своим зонтиком бесстыдство и разврат. Однако не будем об этом. Балтимор – прекрасное место, ведь он расположен между огромной природной впадиной[122] и чудесными горами Блю-Ридж. Это компенсирует все.

Дети, с колыбели приученные слушать отца, внимали каждому его слову. Только Луи, которой всегда было о чем поразмыслить (причем вовсе не об отце, теперь постоянно торчавшем дома), каждый раз старалась улизнуть. Сначала для отвода глаз она недолго топталась у двери, а через несколько секунд уже сияла в лучах солнца где-то на косогоре или вовсе исчезала, проводила время в мечтаниях, напевая что-то на берегу реки. Луи убегала, думала Хенни, чтобы не помогать по хозяйству (прислуги у них теперь не было). Сэм подозревал, что в голове старшей дочери бродят мерзкие порочные мысли, раз она не хочет поделиться ими с отцом. Сэма страшили непристойности подросткового возраста, вытеснявшие благочестивую непорочность детства. Мальчикам, возможно, было легче пережить этот этап, но он от всей души желал, чтобы светлые чистые девочки из невинных созданий, как его Леди-Малютка, сразу превращались в мягких рассудительных женщин девятнадцати-двадцати лет, какой была Джиллиан Робак. Толстеющие ляжки и бедра, налившиеся груди и пухлые щеки старшей дочери (Луи шел четырнадцатый год, но, поскольку она много времени проводила на свежем воздухе, а Хенни ее сытно кормила, на вид ей можно было дать все пятнадцать, и только детская угловатость движений выдавала ее истинный возраст) вызывали у Сэма отвращение; он хотел видеть в дочери стройное субтильное существо, стыдящееся своей женственности.

К тому же Луиза первой из его детей вступила в пору взросления. Жизнь девочки-подростка, о которой во времена своей юности Сэм не получил представления, так как воспитывался в строгости, оставалась для него загадкой. И теперь он то и дело вторгался в ее личное пространство, якобы из научно-этических соображений: тайком заходил в комнату дочери, когда ее там не было, читал изречения, что она выписывала и вешала на стене:

Но моей верой и надеждой заклинаю я тебя:

не отметай героя в своей душе – Ницше,

рылся в ее белье, содрогался от стыда, если ей случалось произнести что-то с намеком на непристойность (в его понимании). Согласно представлениям Сэма о благовоспитанности, Луи изъяснялась слишком пламенно, пафосно и двусмысленно. Он требовал, чтобы она не употребляла в своей речи такие слова, как «толчки» или «лоно», поскольку они намекали на движение плода в чреве матери, или «пылкий» и «страстный», которые Луи очень нравились, а также не цитировала некоторые из ее любимых афоризмов, потому что не понимает их смысла. Причем свои претензии он высказывал тошнотворно вежливым проникновенным тоном и при этом морщился, что вызывало у нее удивление и отвращение. Сэм видел (как ни старался закрывать глаза), что его чудесная Луиза, которая воспитывалась на изречениях философов и должна была (как он того желал) посвятить свою жизнь святому служению науке, на самом деле была огненной звездой, оторвавшейся от раскаленной плоти матери-Солнца. За ее многолетней угрюмой молчаливостью скрывалась не тихая терпеливая душа, как у ее матери, а пылкая, стойкая, эгоистичная, самолюбивая натура, как у ее деда, – гневное семя злобного Исраэла.

Сэм испробовал все средства. Он дал Луизе фотографию ее матери, велел повесить над кроватью.

– На что мне эта фотография? – дерзко ответила Луи. – У меня есть мама (имея в виду Хенни).

Сэм дал ей свою фотографию, на которой он был запечатлен в возрасте двадцати трех лет, перед самой свадьбой: мечтательный застенчивый молодой человек с невероятно кротким лицом, ангельской улыбкой и золотистыми, как солнце, волосами. Сэм тщательно просматривал книги в комнате Луи, ее блокнот, любые исписанные клочки бумаги, чтобы понять, как советами наставить ее на путь истинный. Сердце его бешено колотилось, когда он представлял себе, что его дочь может разбиться на скрытых рифах юности. Ради нее он штудировал литературу о проблемах подросткового возраста, и с каждым днем ему, человеку, который в юности жил впроголодь, питался овощами и пил воду из-под крана, все больше открывался невидимый мир Сатаны, повергавший его в ужас. Юность – один из Зверей Апокалипсиса, самое опасное чудище, более дерзкое, чем Солнце. Сэм мысленно корчился, думая о том, что его возвышенной, рассудительной Луи предстоит через все это пройти. Зачем? Ему казалось, что при надлежащем воспитании и тщательном наблюдении, будучи огражденной от дурных знакомств, общаясь со взрослыми, помыслы которых чисты, Луи сумеет пройти через этот трудный этап жизни, не поранившись и не испачкавшись в грязи. Он станет ее постоянным спутником. Они с ней будут делиться мыслями, и Луи сама потянется к нему.

С волнением в душе Сэм следил за Луизой, стараясь застать ее врасплох в самые сокровенные моменты ее жизни. У нее всегда копились какие-то бумаги и прочий хлам, которые она, «вычищая выдвижные ящики», время от времени сжигала. На краю сада разводила костер и, словно во сне, смотрела на огонь, принюхивалась, различая запахи сжигаемой травы, бумаги, тряпок, картона и пр. Голова плыла от дыма, и она, как наркоман со стажем, подбрасывала в костер мусор для усиления запаха. И в такие моменты Сэм подкрадывался к ней сзади, смотрел, чем она занимается, что именно сжигает, почему дым такого странного цвета и так странно клубится.

Следил он и за остальными детьми, особенно за Эрни, который стал замкнутым и мрачным, а также за Малышом Сэмом: тот всегда был чем-то поглощен, имел невероятно взрывной характер, его постоянно что-то терзало. Сэм чувствовал: c детьми что-то происходит, некие непонятные ему метаморфозы. Он пытался представить себя в их возрасте, но вспоминались лишь быстро подавляемое чувство стыда и размышления о морали. Он подглядывал и подсматривал за своим потомством, надеясь (из любви к науке и юному возрасту) узнать тайны о себе самом. Порой, охваченный необъяснимым чувством смущения, он вдруг с громким смехом подбегал к сыну или дочери, за которыми наблюдал, подшучивал над ним или над ней, либо слегка пихал сына носком, либо начинал смотреть на костер Луи с захмелевшим или озадаченным выражением на лице. Луи, покраснев, тут же тушила костер и молча поворачивалась к нему спиной. Эрни уворачивался от его ноги. Малыш Сэм опускал голову,