Прощание с пройденным - Владимир Николаевич Крупин

– Эти рыночники в гроб вгонят и заставят за это спасибо сказать! – разбушевалась Прасковья Ивановна. – Кооператоры! По лицу бьют с размаху, и они же хорошие. Пьянь цивилизованная! Русских женщин явились подкупать! И ты, сынок, небось не нас взялся защищать, а денежный мешок, иди, иди. Стой! Чем это Георгий болен? Давай я его вылечу, бить человека – так он здоровый, а до суда на «Волге» доехать – так он больной. Голодный, может? Лепёшку ему передать?

Южные люди зашли с другого конца.

Подстерегли Николая Михайловича у той же злополучной столовой, где и произошел конфликт. Столовая уже закрывалась, но не было проблем для темпераментных мужчин – всё появилось. Николай Михайлович упирался на совесть: он же понимал, что не за так угощают. Но в отличие от супруги не было уже в нём злости на Георгия, да и время прошло, да и так душевно упрашивали эти кацо или ара, как их звали в Костроме.

Душевные оказались ребята. Выжали слезу и из себя, и из Николая Михайловича. Такая у них тяжелая жизнь, такая тяжелая, вай, не жизнь, смерть лучше! Гвоздику везешь, мимозу везёшь – вянет. Шоферу дай, летчику дай, снова и везде дай и дай. Покупатель, вах, несознательный покупатель, кричит: дорого, а как продать дёшево, когда квартирной хозяйке заплати, на рынке за место заплати, за хранение отдай, от милиции откупись, вай, лучше умереть. А персики везешь, а? Персики – дорогой, мгновенный товар, недельный товар, погибает товар, падает цена, а рядом узбек, у него дыня, идут к узбеку, а! Деньги несли за персик, отдают за дыню, вай!

И Николая Михайловича жалели, и всех костромичей: мало у них денег, беда как мало, не берут по пять килограммов, все больше по полкило, а полкило взвесить труднее – гирь нет, кругом беда.

И про Георгия много говорили: хороший человек Георгий, детей много, надо кормить, одевать, каждому при выходе в жизнь машину, а какая нынче молодежь? Лучше не говорить, какая, вот какая. Комсомольский возраст теперь иномарки любит очень, «жигули» не хотят, давай им «медресес», «месердес» им давай, вах. Нагляделись американского кино – ой, тяжело Георгию.

Также они сообщили Николаю Михайловичу под страшным секретом, что у Георгия в Костроме очень большая любовь, ой, какая большая, больше Казбека, вот какая любовь у Георгия к русской костромской девушке. Всё к её ногам швыряет Георгий, отрывает – ой, горе! – от сыновей и дочерей. Пожалей, дорогой, Георгия, забери заявление из суда. Георгий, дорогой, это Георгий, а не какой-то азиат. Азиатам не верь, кавказцам верь!

А Николаю Михайловичу уже было все равно, что азиат, что Георгий.

– Хорошие вы парни, – говорил он. – Да я-то что, да ведь жена. Вот ведь как…

В конце встречи Николая Михайловича спросили, любит ли он Кавказ. Николай Михайлович искренне отвечал, что да, любит, имея в виду наиболее доступный, по его средствам, дешевый портвейн «Кавказ». Ой, как стали плеваться южные люди при таком известии!

– Такой «Кавказ» нэнавидь! – кричали Николаю Михайловичу. – Люби природный Кавказ, снежные вершины, орлы! Люби Кавказ, как его Михаил любил Лермонтов, только так, дорогой. А портвейн забудь, мы тебе будем бочками «Напареули», «Цинандали», «Киндзмараули», все любимые напитки Сталина будешь пить, шашлык будешь кушать, чохохбили и хинкали кушать будешь, с утра и до позднего вечера, и ночью даже тоже будешь кушать, только забери заявление на Георгия, ай, забери, не губи человека!

Утром, не дожидаясь утренней политбеседы жены, Николай Михайлович сказал:

– Старуха, Кавказ не обижай! – это он от того еще так решительно сказал, что южные люди очень ему плакались, что их жены гораздо и даже более тяжелого, даже иногда ещё и совсем вообще агрессивные, чем русские.

– Ой, какие шумные, громче Терека, ой, какие скандальные, так кричат – в Ереване слышно, вот как кричат, от них уезжаем, в России отдыхаем, на ваших красавиц любуемся.

На третьем суде, который состоялся, Георгия опять-таки не было, был его представитель, по его доверенной записке пришел. Адвокат Николая Михайловича, а оказалось, что и у Николая Михайловича был адвокат, предъявил фотографии, которые ясно доказывали, что «Волгу» южного кооператора ни в коем разе лошадь погрызть не могла. В чём было доказательство? А вот в чём: на «Волге» с ясными номерными знаками еще яснее номеров была видна выцарапанная надпись, совершенно нецензурная, даже для теперешнего бесцензурного времени. Адвокат, вспоминая, очевидно, знаменитых предшественников, имея тем более разноязычную аудиторию, говорил красноречиво:

– Граждане судьи, граждане, представители ответчика и остальные граждане! То, что лошадь знает матерные слова, несомненно. Смею утверждать, что лошадь знает только их. Мат вызывается состоянием дорог, состоянием конюха и вообще состоянием дел в России и остальном мире. Но! Надо же этот мат еще и нацарапать на машине. Твердость зубов лошади не уступает твердости гвоздя, и зубы конкретной подозреваемой лошади, кличка Малютка, вполне могли произвести глубокое сцарапывание эмалевого покрытия капота. Но, опять-таки но! Грамотна ли лошадь истца?

– Кто? – спросила Прасковья Ивановна. – Это Малютка-то? Да ещё как грамотна! Ещё бы не грамотна!

Такой возглас очень вредил и мужу, и ей же самой, но не могла Прасковья Ивановна отступиться от правды и дать в обиду лошадь. Потому что про грамотность Малютки звучало в конюшне очень часто. Например, дают Малютке прошлогоднее сено, а перед этим давали траву, она и морду воротит. Конечно, тут любой скажет: «Ишь, грамотная!»

Адвокат продолжал:

– Но если и допустить минимальную степень лошадиной грамотности, зададимся вопросом: что именно читают наши лошади? Какую литературу? Странный вопрос? Нет, предъявленное обвинение утверждает – повреждение нанесла лошадь, вид повреждения – словесное начертание нецензурного оскорбления в адрес владельца частного транспорта. Значит, мы обязаны исследовать и этот вопрос: где могла увидеть лошадь начертание того слова, звукам которого до этого внимала органами слуха? – Адвокат сделал паузу. – Итак, лошади чаще других ходят вдоль заборов, а именно на заборах пишется, как вы знаете, всё, что угодно. Исследуя характер этих надписей, я пришел к выводу, что они перестали быть матерными и перешли в разряд политических: «Долой КПСС», «Долой демократов», «Долой КГБ!». Мата, подчеркиваю, не замечено. Хотя лошадь могла пользоваться старыми знаниями.

– Она еще молодая, – очень кстати вставил Николай Михайлович.

– Я чего-то опять не поняла: где Георгий? – снова не вовремя вылезла Прасковья Ивановна. – Опять болезнь хитрости?

Судья терпеливо объяснил ей, что Георгий на сей раз здоров, но находится на выполнении государственного заказа особой важности – вывозит костромской строевой лес на железнодорожную станцию с целью его отгрузки