Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— Еще чего! Ты про это забудь. И по-русски говори, хватит на этой тарабарщине!

— Ну, я привыкла просто, папка. Ты слушай, не перебивай. Так вот, там они на барже жили, на реке. В том городе многие прямо на реке живут. У них и печка на этой барже была, и кухня, и даже библиотечка, но маленькая. Здорово, правда? Ханна хорошая, но больная, а недавно совсем слегла. Кашляет всю ночь. Без меня и Олев Олевыча Ханна пропала бы. Ну и без Ларисы Семеновны, конечно.

— Это та, что в библиотеке работает? А в какой библиотеке, знаешь?

— В институте в каком-то, не знаю. Я к ней купаться хожу, мы чай пьем с пирожками в ее комнате. Еще Ирина иногда на чай приходит, это соседка ее, она в буфете на вокзале работает, всякие вкусности приносит, зефир. Обожаю зефир. Она сердитая, но добрая и колбасу нам с Ханной оставляет, сосиски. Я к ней хожу, забираю.

— Это буфетчица, что ли?

— Да, Ларисы Семеновны соседка. А Лариса Семеновна меня случайно в трамвае встретила и от контролерши спасла. Я зайцем все время катаюсь и ни разу не попалась еще. Я прямо чую, когда контролерши зайдут. Ненавижу их, прямо бармаглоты… А знаешь, у Ларисы Семеновны вся комната в книжных полках. — Лушка воздела руки, показывая высоту полок. — И скатерть с бахромой и кошка Муся. Но глупая, толстая, не то что наш Джинджер, он ведь сам охотится, поэтому умный. Лариса Семеновна мне любые книжки дает, какие хочешь. Я, папка, столько книжек перечитала! А «Алису» теперь наизусть знаю, с любого места. Так смешно, я так и английский выучила, потому что русскую «Алису» знала всю-всю, целиком. И потом все новые слова со старыми в голове сложились. И Ханна по-русски давно уже со мной не говорит, да и не надо: я и так все понимаю, и говорю с ней, обо всем уже могу. Даже Лариса Семеновна просит меня ее английскому научить. Лариса Семеновна говорит, «сколько языков знаешь, столько у тебя внутри разных миров». Ну, как планет. У меня уже две планеты внутри, здорово, правда? Ты не устал? Идти еще долго. Еще до трубы не дошли.

— Не устал. До какой трубы?

— Сам увидишь, здоровенная такая. А после трубы, будет город-сад и Грин-хаус.

— Что?

— Грин-хаус. Ну, парник, как Ларис Семенна объяснила. Сейчас-то под водой всё, одни развалины, а раньше был город-сад и Грин-хаус, огромный, как… ну, как планетарий, наверное. С горячими трубами. Кристофер с Ханной как раз его к нам строить приехали. Город-сад. Ну, чтобы зимой апельсины выращивать для рабочих, я ж говорила.

— Для каких рабочих?

— Для наших рабочих. Во-о-он, видишь, здоровенный такой купол железный в речке, как пустая корзинка? Много, наверное, можно было апельсинов вырастить. Ржавое все, Ханна сказала, все скоро в речку обрушится. И все. А ты, что, не бывал здесь никогда? — спросила Луша вместо ответа.

— Не бывал! Никогда, — отрезал Николай.

Труба лежала впереди огромная как туннель, так что Николаю почти не приходилось нагибаться. Внутри смердело ржавью и хлюпала вода.

— Тут беляши бы не уронить, — сказала Лушка, не оборачиваясь, и эхо чуть не оглушило Николая.

Она шла уверенно, и он даже немножко гордился. «Гиблое ж какое место. А вот ведь не пропала Лушка-то наша. И не боится. Сусанин…»

В ярком круге, которым труба кончалась, виднелись какие-то ржавые арки и подпорки. Безотчетная тревога росла. Труба, однако, привела всего лишь на унылый пустырь у самой реки с аболоченной гигантской лужей. Везде торчали ржавые железные остовы.

— Ханна рассказывала, тут и был их Стеклянный дом. Она говорила, во-о-он там по трубам вода текла из реки, а вот в той яме там котельная у них стояла, вода нагревалась. И в Стеклянном доме так было тепло, что они Новый год в летних платьях встречали. И в босоножках. Представляешь, кругом снег, мороз, Новый год, а они в босоножках. И у них даже апельсины там росли. Из Англии пароходом, укутали их от мороза, как детей, и привезли. Представляешь?

— Большая девочка, а сказкам веришь, — он хотел сказать «всякой ерунде», но не сказал — спугнешь раньше времени.

— Ничего и не сказки.

— И в каком же это было году?

— Не знаю. Сталин когда был.

Николай в беспокойстве оглядывал железное кладбище, холм в пожухлых садах, улицы, уходившие вверх.

— А куда ж все это делось?

Луша остановилась и опять посмотрела на отца.

— Как куда? Арестовали же всех. И посадили в лагерь. Ну вот и пришли. Вон туда, вверх по улице — и до́ма, — сказала Лушка, когда они вышли на свет, а в его ушах еще гудели собственные шаги внутри трубы.

Николай уже ничего не слушал, в недоумении озираясь по сторонам.

— Погоди, так что же это? Так как же это? Так мы же думали… — забормотал он, начиная узнавать.

Поодаль от трубы, метров триста по песчаному берегу, поднималась булыжная, выщербленная мостовая, словно полусгрызенный кукурузный початок. Улица вела вверх безжалостной вертикалью, поросшая пожухлыми уже чистотелом, полынью, бузиной и еще какими-то несгибаемыми хвощами. И с той и с другой стороны улицы в этих пожухлых осенних чащобах стояли деревянные мертвецы. Постепенно наплывало осознание.

— Так, погоди, что же их не затопили? — сказал он, встав как вкопанный.

Луша остановилась, обернулась к нему. Николай стоял с широко раскрытыми глазами, словно увидел привидение.

— Кого не затопили? Пап, ты что?

— Да вот это все! — Он неопределенно обвел рукой холм напротив реки. — Как же это? Тут же все должны были затопить. Они же в газете написали, в «Известиях»: «правобережный район Сады скрылся под водой водохранилища». Я ж запомнил. Как же это? Они же писали! «Под водой водохранилища». Мы ж читали с мамкой. В газете. В «Известиях».

Николай разволновался не на шутку.

— Папка, ты чего? Да успокойся.

— Ты мне скажи, тут есть дом с фонтаном, круглым?

Луша удивилась:

— А ты откуда знаешь? Есть. Пионеркин дом. Мы с Ханной туда не ходим. Плохой это дом. Яблоки, правда, в саду хорошие. Яблоки соберем, да и то засветло, а в дом не заходим. Плохой это дом. Ханна сказала, там детприемник какой-то раньше был.

— А ну, пошли!

Николай обогнал Лушу, а она еле поспевала за ним.

— Там дочку Ханнину держали. Алису. Знаешь, она меня Алисой называет. Мне нравится. Пусть Алиса.

Николай резко остановился, и Луша налетела на него.

— Что это еще за Алиса? — Развернулся гневно. — Ты — Луша, слышишь? Тебя Луша зовут. Лукерья. Так человека одного