Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Молчание было непробиваемым.

Вообще, вся домашняя жизнь Николая превратилась в один нескончаемый монолог: Луша не отвечала, а Татьяна…

…Татьяну из больницы выписали, но двигалась она медленно, словно заново всему училась. Привезли ее домой на скорой помощи санитары-балагуры, веселые, как гамлетовские могильщики. Николай прямо из скорой Татьяну — почти невесомую — подхватил, так и в квартиру внес, как невесту, одновременно радуясь и робея перед ней, какой-то совсем другой, незнакомой.

Она обняла его за шею и близоруко щурилась, словно пытаясь узнать. Пахла лекарствами.

Николай купил у кого-то по случаю дачное кресло-качалку, и Татьяна, целыми днями сидя в углу «большой комнаты» за столом, смотрела в окно, покачиваясь, как на волнах. Особенный ее интерес вызывал двор, небо, на котором постоянно что-то происходило. Птицы садились на подоконник и чего-то ждали, нахохлившись. Она тоже словно чего-то ждала, покачиваясь в своем кресле то быстрее, то медленнее, то останавливаясь совсем.

Врачи считали, что, судя по рефлексам, ничто не мешает ей нормально двигаться и говорить, но она как-то пока обходилась и без того и без другого, словно забыв, как это делается.

Птицы смотрели на Татьяну через стекло глазами-бусинами, и непонятно было, о чем они думают. И непонятно было, о чем думала Татьяна, но выражение ее лица отнюдь не выглядело бессмысленным. Как раз наоборот — на нем отражалась какая-то интенсивная внутренняя работа. Иногда она глaдила горло, словно проверяя, почему же звуки застряли в нем.

Николай, придя с работы, садился рядом на табуретку и, расшнуровывая ботинки, во всех подробностях рассказывал заводские новости: сколько плана недовыполнили, какие вредоносные суки сидят в администрации, что ел в столовке. Рассказывая о чем-то смешном, смеялся, увлекаясь, сохраняя иллюзию — поговорили. Татьяна внимательно смотрела на него во время этих монологов, как бы и с нежностью, но и не совсем разумея, кто этот человек.

Все домашнее хозяйство теперь вела Лушка, резко как-то повзрослевшая. Николай перед ней тоже теперь робел, да поболее, чем перед Татьяной. Луша теперь и готовила, и обстирывала. И в очередях даже стояла, пока Николай не задружился с разведенкой Леркой, кассиршей из столовки, и теперь никогда не уходил с завода с пустыми руками. То сосисок Лерка завернет, то даст котлет с кашей. Остальное Лушка добывала. Вот и сыты. Из зарплаты давал дочке на хозяйство, как жене.

Судя по тому, что из школы Николая не беспокоили, школу Луша исправно посещала тоже. А вот в выходной пропадала. Мать накормит, соберет сумку и уйдет. Николай отлично знал, куда она ходит, но не мешал и ни о чем не спрашивал.

Ему нравилось, как Лушка ухаживала за матерью. Словно роли их совершенно поменялись. Даже кормила Татьяну поначалу с ложечки.

А один раз вернулся Николай с работы, а Лушка сидит с альбомом и рисует мать. Он заглянул — и поразился. Похоже, как живая. Небо такое огромное в окне, позади, а его Танька сидит в своей качалке и улыбается, разумно так, словно стало ей наконец все обо всем понятно. И подумал Николай: вот как оно вышло-то, Лушка-то — талант! Ну и пусть, что левой рукой.

С получки пошел в «Детский мир», альбомов, красок ей накупил, пусть рисует. И уж сколько радости у него было, когда глаза у нее загорелись. «Спасибо» сказала. Ему сказала! Он весь день как на крыльях по цеху летал, и все звучало у него внутри Лушкино тихое «спасибо». Еще сильнее уверился: будет день, и папкой опять назовет.

А в другой раз сам десятку ей протянул, она как раз шваброй орудовала, полы в квартире мыла.

— На, может, лекарства кому нужны…

Кивнула — нужны. Руки обтерла и десятку взяла. И опять «спасибо». И отвернулась, словно больно ей на него смотреть. Он посмотрел — в глазах слезы, но спрашивать ни о чем не стал.

Ужинали они теперь за своим круглым столом втроем каждый вечер, как мечталось Николаю. Говорил, конечно, только он. Ну да ладно, не в говореньи счастье.

Спал он в бывшей Лушкиной комнате-«вагоне», а она с матерью на разложенном новом диване.

Когда возвращался от Лерки поздно или утром, проходя в свой закуток, видел их, спящих, таких похожих во сне, таких родных, горло перехватывало от нежности и счастья.

Когда шел на работу прямо от Лерки, то вечером, расшнуровывая ботинки, всегда прятал глаза, как виноватый пес, хотя отсутствия его, похоже, никто и не замечал.

О фотографии под ванной он не забыл, лежала она там, но Лушке ничего говорить не стал. Родственники-иностранцы в семье, тем более сиделые по пятьдесят восьмой статье (какой же еще?), — ничего хорошего для советского человека. А Лушке потом с этим жить, анкеты заполнять, врать. Нет, не надо таких родственников. Меньше знаешь — лучше спишь. Вот ведь кровь, нашла дорогу! А вот Татьяне однажды сказал, замирая, пряча глаза:

— Слышь, родня у тебя объявилась, кажись.

Татьяна не повернула к нему головы, а смотрела на небо, тихонько покачиваясь, и он впервые осознал со всей ясностью: зря себя обманывает, зря надеется, и, хотя сидит его Танька сейчас с ним рядом в комнате, нет ее больше и не будет уже.

Глава 47

Алиса. Апельсины в Стеклянном доме

Daddy срочно куда-то вызвали, его увезла говорящая машина «Хлеб», а она осталась стоять на улице и плакала, потому что не могла найти дорогу домой. Ее взяла за руку Рыжая Девочка и привела сюда, в маленькую комнату с окном на незнакомый двор, который все время качался. Девочка жила со своим отцом, человеком, который все время с ней, Алисой, разговаривал о непонятном. У него были огромные ботинки, и он едко пах папиросами, которые курил, высунувшись в окно. Иногда он гладил ее по руке. У него были шершавые пальцы.

Рыжая Девочка, которая тоже жила в доме, с Человеком в Ботинках не разговаривала никогда. Девочка кормила ее, расчесывала ей волосы и купала в теплой ванне. Алисе было хорошо с ней, и как только она уходила (а оба они — и мужчина, и девочка — то уходили, то приходили), Алиса принималась ждать ее возвращения.

Рыжая Девочка выглядела очень знакомо и кого-то сильно Алисе напоминала, но вспомнить она не могла, а спросить стеснялась, потому что ей казалось, девочка уверена, что она знает ее имя, и ее расстроит и обидит, если выяснится, что Алиса ее имени не знает. А обижать девочку Алисе не хотелось.

Еще ее очень огорчало, что она