Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Николай ворвался в подвал, чуть не снес хлипкую дверь.

Лушка кинулась к нему, увидела его лицо.

— Папка, ты чего? Я же просила…

Стала что-то быстро говорить старухе на иностранном языке. Старик вздрогнул, посмотрел на Николая круглыми от ужаса глазами и потянулся к кочерге.

Старуха остановила его взглядом. Она смотрела на Николая внимательно. Что-то сказала по-своему Лушке. Та быстро затараторила в ответ.

Кровь бросилась Николаю в голову.

— В СССР по-русски говорят! Окопались тут, недобитки чертовы, советских детей заманиваете! Попрятались по щелям, как крысы. Мало вас давили. На вас сообщить надо куда следует. Милиция разберется, во всем разберется!

Все оцепенели.

Луша смотрела на него в ужасе, не веря. Потом бросилась к Ханне, начала ее уговаривать на чужом языке, положив свою руку, детскую, с обгрызенными ногтями, на старухину — вырытый из земли корень. Николаю стало не по себе от старухиного спокойного, пристального взгляда.

Лушка наконец заорала в слезах:

— Папка, что же ты делаешь, а? Что же ты наделал, папка? Я же доверяла, все рассказала. Ты же обещал!

— Отойди от этой ведьмы, Луша! Ты несмышленая, не понимаешь ничего. Ты не понимаешь, что это за выродки. Да как ты, старая, смела девчонку законным родителям не вернуть, а? Мать ее жизни уж который раз себя решает. В психушке год. Вся семья, вся семья наперекосяк. — Ему не хватало воздуха, он запнулся, чтобы сделать вдох. — Каково нам, отцу-матери, ты подумала, яга ты иностранная? Прячетесь. Ненавидите. Трясетесь. Правильно, тряситесь, не будет вам пощады на советской земле. Мало вас по лагерям… Живучие оказались, гады! — Он набрал воздуху. — Притворяешься, что не понимаешь, стерва? Врешь, все ты понимаешь. А теперь слушай. Лушка идет домой. Слышишь, домой, живо! А не то наведу кого следует на ваше логово.

Старик вдруг поднялся, замычал, заколотился, затрясся, заплакал. Николай увидел, как по его защитного цвета штанам старика расплывается мокрое пятно.

Слезы у Лушки высохли.

— Никуда я с тобой не пойду, понял? Предатель. Ты… ты вертухай, вот ты кто!

И словно отца тут не было, она усадила обмочившегося старика и стала гладить его по лысине, как родного.

— Ты не бойся, Олев Олевыч, он ничего нам не сделает, пугает только. Он сам боится.

Тот продолжал трястись.

— Собирайся и домой пойдем! Все, сейчас же, я сказал. — Николай шагнул к Лушке, она отступила назад, а Олев Олевыч снова поднялся и угрожающе замычал.

Николай отступил назад, увидев у него во рту обрубок языка, — с этого припадочного станется.

— А ты что молчишь, старая? Что смотришь? По-человечески говорить разучилась? Из-за тебя, Лушка, мать умирает, а ты тут со всякими ублюдками каторжными… — Он посмотрел на старика, которого колотило как от электрического тока. — … с чужими зассанцами… Семью себе нашла! Урод на уроде.

Луша встала, утерла слезы, подошла к отцу вплотную и сказала взросло, спокойно и страшно:

— Так вот ты какой, оказывается. Ненавижу. Никуда не пойду.

— Вот ты как! А ты думала, я только пугал про милицию-то? Да я сейчас же из автомата у Моста позвоню. Ноль два. Они враз разберутся, что тут за логово. Ниточку потянут, клубочек размотается. Дурочка ты набитая, не понимаешь ничего! Это они сейчас такие старушки, а тогда рыли, как кроты, подкапывались под нашу страну, чтобы враги победили, разлагали нас. Вон и сейчас — иностранщине обучают. Если ты сей же час не пойдешь со мной домой, я логово это…

— На, жри свои беляши, вертухай! — выкрикнула Луша, схватила беляш с тарелки и швырнула им в отца, попала в лицо. Пока, отвернувшись, он прочищал глаз от бараньего жира, из часов на стене выскочила и закуковала кукушка.

Старуха поднялась и села на кровати, панцирная сетка скрипнула, и сказала спокойно и совсем по-русски:

— Не кричите, пожалуйста. Я не боюсь. Я давно ничего не боюсь. Уходите.

Это так удивило Николая, что он замер.

Старуха подозвала Лушу, погладила ее по голове и сказала что-то короткое и веское, от чего девочка, ни говоря ни слова, схватила свою холщовую сумку и стала пихать в нее какие-то пожитки и собирать карандаши со стола.

Только тогда Николай заметил фотографию, прислоненную к чадящей керосиновой лампе. И остолбенел. Мать честная! То же семейство, что и в лодке. Протянул руку, но дотронуться не посмел, словно она обожгла бы.

— Откуда это у нее? Кто это? — тихо, укрощенный и потрясенный спросил Николай.

— Тебе зачем? Для милиции? Я все равно от тебя сбегу! — спокойно сказала Лушка, глядя с ненавистью, накинув на плечо собранную суму. — Я Ханну слушаюсь, а не тебя. Ну что? Доволен? Веди, вертухаище!

* * *

Луша вернулась в школу. С безмолвным вызовом надела она форму, купленную отцом в универмаге «Детский мир», повязала галстук, который отглаживала по воскресеньям новым, там же купленным утюгом. И только залегла у рта злая складка, которую делал только резче воспаленного цвета галстук.

В школе Николай сказал директорше, что Лушка в итоге нашлась у какой-то мифической тетки в Волгограде, адрес которой узнала на старой новогодней открытке, которую та сто лет назад якобы присылала. Врал, неловко, краснея, но проверять никто и так не стал: вернулась, и хорошо. Правда, учебный год уже начался, но форма Речной — в порядке, галстук отглажен, волосы причесаны, бант белый, какой положено, а не лиловый какой-нибудь, как это стали позволять себе некоторые ученицы. Ногти, правда, грызет и рисует левой рукой, но рисует хорошо, тем более пишет правой.

В школе ее прозвали Лушка Пропавшая, однако подсознательно ощущая ее превосходство в жизненном опыте, относились как к взрослой. Лушу внешне совершенно не волновала такая мелочь, как отношение к ней что школьников, что учителей — другие заботы.

Немногословная, погруженная в собственные мысли, никаких дружб она не водила. С обязательным «участием в общественной жизни школы» тоже все хорошо устроилось. На следующий же день ее посадили в пионерской комнате рисовать стенгазету дружины и заголовки для всяких стендов, и все рьяные школьные общественники от нее отстали.

Новая классная навестила их хрущевку в первую же неделю Лушкиного возвращения с «проверкой домашних условий», увидела качающуюся в кресле мать, Лушку, шинкующую капусту для борща на клеенке обеденного стола и стала с энтузиазмом помогать Луше нагнать программу, особенно по безнадежной алгебре. Зато по-немецкому Лушка делала успехи, к радостному удивлению школьного «немца» Андрея Давыдовича, большого поклонника Гофмана.

Николай суетился, заискивал перед Лушкой.

— Мы это, Луш, того, будущим летом на море поедем. Как мамка начнет ходить получше, так и поедем. Премиальные мне хорошие выходят. И матери полезно, и