Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Разве дура может всю жизнь скрывать от тебя свое шпионское происхождение? Или целый год успешно скрываться в логове врага, как твоя дочь? Ее уже не вернуть. Плохая жизнь ее ждет. А как могло быть иначе? Чье ты имя ей дал, а?»

Голос замолк.

«Твои бабы тебя предали. Как и меня — мои. Бабы — дрянь».

— Сами не ведают, что творят. Помилуй их, дорогой товарищ Сталин…

«А знаешь, почему человек, если не моется или если сдохнет, то воняет хуже любого зверя? Потому что люди — это великий вонючий перегной. И в этом весь их смысл. В безымянной братской со-во-купности. Великая история растет, когда перегной качественный и обильный. Жирный, хороший. Но дуракам и предателям не понять, им великая история не нужна. Умирать, сволочи, разучились. Жить хотят, шени дэда ватери! Ш-ш-у-у-ш».

Из «репродуктора» понеслись такие звуки, будто кто-то крутил и крутил ручку настройки приемника и потерял станцию, и оттуда шли одни завывания радиоволн, треск и помехи.

Николай поднялся. Если стать на шконку, то можно дотянуться до первого поперечного прута решетки и перекинуть петлю.

И вдруг с потрескиваниями из «репродуктора» раздалась с детства любимая Колькина песня: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит…»

Николай решительно расстегнул ремень, рванул его из петелек и тут же осел на пол, ослепший от боли в груди.

…Впереди сходящейся вдали нитью шел санный путь через еловый лес.

— Ну что, пострел, нос-то замерз? Садись поближе. На-ко вот.

Краюха еще теплая.

Большая, сильная бабушка Луша усадила рядом, прижала к своему тулупу, потом взяла поводья, поцокала, и сани тронулись. Шарик, высунув розовый язык, радостно бежит следом, а Колька сидит в облаке хлебного запаха, и ест, ест, не может наесться. Скоро за лесом появятся дымки, а там — их хата, отец, мать, полосатые половики на скобленом полу, в печке щи, на печке кошка Нюська. Хорошо. Лешка и Буян бегут резво, тоже почуяли дорогу домой.

«Один раз прэдатель — до смэрти прэдатель. И после смэрти тоже, тьфу!» — сказал Сталин, плюнул и пошел по снегу, не оставляя следов.

— Ну что, херня у нас с тобой получилась, товарищ пока еще майор! — рычал совершенно поправившийся и одетый в ладный китель Клыков. — Гикнулся основной подследственный. Не дожил до допроса, прямо в предварилке. Все подготовили, спускаюсь поговорить, а он на полу, холодный. Патологи сказали, инфаркт. Несовместимый с жизнью, блядь! Ты понимаешь, что у нас в работе остались только малолетка и ее чокнутая мать?! Всё под угрозой. — Николай Иванович, хлопнув ладонью по столу, безадресно, длинно и грязно выругался.

Веки Тихого не дрогнули. Он молчал.

— Девчонку с матерью немедленно сюда.

— Николай Иванович, у меня плохие новости.

— Что такое?

— Квартира пуста. Девчонка с матерью скрылись в неизвестном направлении. Оперативники сами не поймут, как получилось. Я сам проверял поминутно, ни на миг не отвлекались, двадцать четыре часа…

— Погоди-погоди, «пуста»? К-к-как — пуста? В каком «неизвестном направлении»? Ты совсем охренел?! Говорил же, всю семейку сразу брать надо было! Гуманисты, блядь, «негласная наружка»! Да с нами теперь за это, знаешь, что сделают?! — Николай Иванович побледнел. — Чтоб у меня здесь обе были! Сегодня! Хоть из-под земли!

— Есть.

Тихий подумал, что в его жизни, пожалуй, впервые произошло нечто совершенно необъяснимое. Такое, чего не могло произойти никогда.

Железный Феликс из своего угла смотрел на обоих страшно, навылет.

Глава 49

Алиса. Встреча с Ханной

Алиса была рада, когда гулкий железный туннель кончился. Раньше его тут не было.

— Осторожно, булыжники кругом, не поскользнись, — сказала девочка. Булыжники Алиса помнила.

— Осторожно, дай мне руку, вот так, вниз, еще одна ступенька, — беспокоилась странная девочка. Как будто Алиса не знает!

Открыла дверь и бросилась к маме. Но остановилась. Мама смотрела с испугом и, казалось, была ей совершенно не рада. И откуда взялась в кухне кровать? И почему мама лежит на кровати прямо в пальто? Но главное, почему смотрит так, словно не узнает? Зачем в кухне кровать, когда у них есть кровати в спальне? Алиса изо всех сил старалась не разреветься от такого странного приема, но вспомнила: ну, конечно же, мама рассердилась, потому что она так опоздала к обеду, вон и баба Шура куда-то ушла. Она сейчас все объяснит. Это не ее вина. Daddy срочно вызвали и увезли на говорящей машине. А она никак не могла найти дорогу домой, и ей пришлось пожить у Человека в Ботинках и у вот этой Рыжей Девочки, которая наконец помогла ей найти дом.

Алиса поняла, что девочка рассказывает маме про нее, но она говорила слишком быстро, и Алиса понимала из этого языка только отдельные слова. А мама смотрела на Алису недоуменно, как будто не узнавала, как на чужую.

И Алисе вдруг захотелось плакать.

Что-то в кухне, во всем доме сильно изменилось за те несколько дней, пока она жила у девочки. Но что именно изменилось, ускользало от Алисы и вызывало беспокойство. Хотя печка знакомая, она топилась, как всегда, и чугунная, такая знакомая, вечно выпачканная сажей кастрюлька на плите была здесь, и часы на стенке. Только холоднее стало. И пахнет не так.

Снаружи в саду бушевал ветер и завывал в печной трубе.

Алиса несмело присела на широкую скрипучую кровать рядом с мамой (толстый кот недовольно спрыгнул с одеяла), осторожно погладила маму по руке.

Мама смотрела на нее, словно никогда раньше не видела, как на чужую смотрела и, кажется, ее стеснялась, и попыталась на кровати то ли сесть, то ли отодвинуться, но само движение ей давалось тяжело, и Алиса забеспокоилась.

— Are you unwell, Mummy?[118] — спросила она.

И тут мама, кажется, ее узнала. И прошептала:

— Alice… it is you, Alice[119].

И в это самое время из часов выскочила знакомая кукушка и прокуковала четыре раза. Алиса засмеялась.

Мама взяла ее руку в свою и заплакала. Тогда, чтобы маму немного развеселить и чтобы мама ее уже окончательно узнала, Алиса запела любимую Twinkle, twinkle…

Рыжая Девочка села прямо на стол и смотрела, и смотрела на них, не произнося ни слова.

Вдруг снаружи раздался треск кустов, и в подвал ворвался незнакомый бородатый, довольно страшный человек. Но ни мама, ни девочка его не испугались, и Алиса решила не бояться тоже. Человека трясло. Он указывал дрожащей рукой куда-то позади себя, жилы его на шее готовы были разорваться от напряжения. Он выдавливал с мычанием слова из непослушного рта:

— Ыдут.