Человек, который любил детей - Кристина Стед

всегда посылал к Луи кого-нибудь из младших детей, и те от имени отца спрашивали: «Как продвигается твоя Эйденомания?», или: «Папа велел узнать, что новенького в Эйденбурге», или: «Папа спрашивает, кого ты любишь больше – его или мисс Эйден?». И Сэм каждый божий день просил Луи привести к ним домой, в Спа-Хаус, Клэр, которой он давал разные прозвища – Клэрибель, Клэрнет и другие. Клэр встречалась с Луи на пересечении улиц Компромайз-стрит и герцога Глостерского, и они гуляли по Аннаполису. Потом Клэр снова шла с ней к мосту, даже переходила на сторону Истпорта. А бывало, они останавливались на середине моста и смотрели на Спа-Хаус. Луи показывала подруге на разные части дома и называла по именам Поллитов, которым случалось появиться в поле их зрения. Но дальше моста Клэр никогда не шла. Сэм догадывался, что лишь застенчивость мешает девочке прийти к ним в гости, и посылал ей теплые сообщения: «Передай Золотцу Клэр, что ничтожный Сэм Смелый ждет ее здесь в следующую субботу. Она должна покрасить крыльцо» или: «Скажи, чтобы Клэрнет пришла к нам и обежала вокруг Дерева Желаний». (Сэм на газоне перед домом посадил новое Дерево Желаний для привлечения мелюзги Истпорта.)

На протяжении всех зимних месяцев во всякий ясный день по окончании школьных занятий или после обеда можно было видеть, как Сэм с кем-нибудь из своих детей слоняется по проселочным дорогам Истпорта, или плывет на лодке по реке, или совершает долгие прогулки по Аннаполису. В субботу и воскресенье во второй половине дня, когда работа по дому была сделана, они иногда добирались поездом до Севернсайда или даже до Джоунса и там бродили по холмам, изучая птиц, насекомых и деревья, если дороги и тропы были проходимыми. Домой дети возвращались раскрасневшимися от холода, с окоченевшими пальцами на руках и ногах. И каждое воскресенье Сэм ходил на прогулки только с одной лишь старшей дочерью, чтобы дать ей передышку от домашних хлопот и избавить от лишнего веса. К этому времени она уже была похожа на бочку сала, как говорили все. И на всем белом свете не было более смешного зрелища, нежели Луиза с ее «колючими серыми глазами, лошадиным лицом, толстыми губами, огромным бесформенным телом, печальным хмурым взглядом и глупой улыбкой» (как отмечала Хенни), восторгающаяся мисс Эйден и сочиняющая стихи о любви.

– Чем все время забита твоя голова, помимо этой вот глупости? – часто спрашивал ее Сэм со всей серьезностью и по-доброму. – О чем-то еще ты же должна думать, верно? – Луи обычно молчала, пытаясь вспомнить какие-то другие свои мысли, не связанные с мисс Эйден. – Ты ведь думаешь о том, что вокруг, о жизни в целом, как я тебя учил, правда, Лулушка?

– Да, конечно, – смущенно бормотала девочка.

– Ты откроешь мне свои мысли, когда будешь к тому готова, – заключал Сэм, не желая надоедать дочери. В кругу младших детей, в силу своей слабости быть заводилой, Сэм дурачился и выделывал курбеты, но, удалившись от них, становился относительно добрым, насколько это было свойственно его натуре. – Естественно, я много думаю о тебе, Лулу, – объяснял он это Луизе, – но ничего не говорю. Ты, я знаю, сейчас переживаешь сложный период, но это пройдет. Возраст у тебя сейчас такой. Еще немного, и ты его перерастешь, а потом будешь смеяться над собой – так со всеми бывает. – (Как же густо она покраснела! Ну точно, в голове ее теснятся мысли, о которых он не подозревает, пришел к выводу Сэм. Однако допытываться не стал, предоставив дочь самой себе.) – Я доверяю тебе, Лулу, – после паузы добавил он с сомнением в голосе. – Я знаю, что могу полностью доверять собственной дочери. Ты скоро станешь женщиной и будешь гораздо лучше понимать меня. Мы с тобой будем очень близки по духу. Сейчас ты упряма и несговорчива, но со временем твой характер станет лучше – в тебе прослеживаются черты твой родной матери.

Как-то раз в субботу в первых числах апреля они гуляли по глухим, поросшим травой улицам, вдоль заводей с гниющими лодками. Сэм приветствовал всех, кто встречался им на пути (почти всех обитателей Истпорта он знал по именам), шутил с ребятней, когда они подошли к жилищам негров – пронизанным дневным светом отсыревшим халупам, представлявшим собой изъеденные насекомыми деревянные каркасы со щелями в местах стыков. Эти развалюхи стояли на заболоченных участках и на вид были еще более отвратительными, нежели корабль смерти, описанный Кольриджем[129], или мерзкое судно, на котором случилось плавать А. Гордону Пиму[130]. Эти места, как и весь Истпорт, благородных жителей Аннаполиса оскорбляли в их лучших чувствах, однако вместе с домами они глубоко презирали и их обитателей. Сэм, сгорая от стыда, уже направил властям три докладные записки и теперь сочинял статью «Убогий Истпорт: захолустье Чесапикского залива», которую его друг Сол Пилгрим собирался опубликовать в своей газете. (Если его уволят из Министерства торговли по злоумышленному навету, заявил Сэм, по иронии судьбы, перед ним откроются другие перспективы, и страна в целом от этого только выиграет. Утратив возможность трудиться на ниве госслужбы, он станет решать насущные проблемы: поднимет в прессе какой-то вопрос, требующий неотложного решения, будет формировать общественное мнение и завоевывать симпатии патриотически настроенных граждан. «И начну я с поселка, в котором живу», – сказал Сэм, имея в виду свою статью.)

Они побывали на глинистом затоне, где перекинулись парой слов с братьями Рьятт, чинившими и красившими старую «калошу» с мотором, которую они переименовали в «Наши гроши». Потом поздоровались с лавочниками на стыке трех улиц, а также с «Гробовщиком» (Джеймсом) Ломасне и, смеясь над его россказнями, направились к мосту Истпорт-бридж. Джим Ломасне, уроженец Коннектикута, был жертвой земельного бума во Флориде. После того как этот пузырь на рынке недвижимости лопнул, он стал пробираться на север, но дальше Истпорта так и не продвинулся. Джим продавал гробы и гребные лодки в районах всех жалких речушек и обанкротившихся курортов побережья. Его гробы предназначались для погребения негров и бедняков из белых. Они стоили самое большее десять долларов за штуку, а Ломасне (как он сам бесстыдно говорил всем подряд) продавал каждый за семьдесят долларов и сорвал на этом неплохой куш. Его лодочный бизнес прозябал, и теперь Ламасне готов был продать землю, на которой стоял его ветхий лодочный сарай, а также лодочно-гробовой бизнес первому, кто изъявит желание приобрести его «добро». Он также пытался заинтересовать спекулянтов, убеждая их в прибыльности гробового дела, но, как благодушно заметил Сэм, никто, даже какой-нибудь