Человек, который любил детей - Кристина Стед

дрянных псов на оленей и домашних куропаток, на всех животных их штата. Говорил, что всех собак следует уничтожить или хотя бы держать на поводках (от собак одно только зло: они разносчики эхинококков и вшей; кусают людей; воют по ночам; сеют страх в загородных селениях – якобы защищают дома, а на деле разбойничают, как волки; предаются похоти прямо на улицах на глазах у приличных людей, гадят на тротуарах, едят собственные испражнения; вонь от них до небес, виляют хвостами, пресмыкаются перед людьми, что не позволит себе ни одно гордое животное!). Потом Сэм увидел исполинский дуб – символ свободы и пропел ему хвалебную оду, прямо в уши девочкам. И все в таком духе продолжалось час или два. Клэр что-то бормотала себе под нос, иногда улыбалась. Луи смотрела строго перед собой либо бросала отчаянный взгляд в сторону.

Вскоре Клэр с ними распрощалась. Сэм взял дочь под руку, и они вместе медленным шагом пошли домой. Луи хранила молчание, а Сэм болтал, взывал к дочери, требовал ее внимания, пытаясь пробудить в ней сочувствие и энтузиазм.

– Скоро, Лулушка, многое станет доступно твоему пониманию.

Девочка кисло улыбнулась.

– Ты будешь такой, как я!

– Откуда ты знаешь, что я буду такой, как ты? – усмехнулась она. Они остановились на мосту Истпорт-бридж, глядя на Спа-Хаус. Эрни и близнецы плескались в реке, дрожа, выбегали на берег, яростно жестикулировали и снова бросались в чуть теплую воду. Из дома выскочила Хенни. Размахивая руками, она кричала сыновьям, чтобы те вылезли из воды.

– Я не хочу, чтобы ты была такой, как я! – раздраженно воскликнул Сэм. – Что за глупости ты несешь?! Я лишь хочу, чтобы ты мыслила, как я, и даже это необязательно, если твои убеждения имеют под собой разумную основу.

– Это ты так говоришь, – саркастически рассмеялась Луи, – а на деле всегда пытаешься навязать свое мнение. А я не могу думать, как ты.

Сэм умолк, выпустил руку дочери, вышагивая рядом с видом оскорбленного достоинства. Луи стало ужасно стыдно. Ну вот зачем она надерзила? И это после того, как Сэм угостил ее и Клэр мороженым, по две порции. Но она точно знала: стоит отцу открыть рот, она опять начнет стонать и извиваться, будто Прометей.

– Это во мне говорит природа неблагодарного животного, – виновато улыбнулась девочка.

– Почему ты всегда столь строптива? – смягчился Сэм, глядя на дочь сверху вниз.

– Не знаю.

– Лулу, я возлагаю на тебя большие надежды. Ну что ты вечно мне перечишь? Ведь и так все против меня. Почему ты не хочешь быть откровенна с папой? Почему не объяснишь, о чем ты постоянно грезишь? Мне ты можешь рассказать обо всем, что тебя тревожит. В какой-то момент я подумал, что ведьма сделала свое дело, что силы греха, злодейства и порока оторвали от меня мою дочь; что вступление в пору зрелости делает тебя еще более ожесточенной. Но твоя любовь к учительнице говорит о том, что на самом деле ты вовсе не злая и не порочная: это временная фаза, которая пройдет, как буря, – отголосок пубертатного периода, так сказать. Я знаю, что у тебя есть определенные проблемы и трудности, присущие твоему возрасту и полу, и что тебя это, безусловно, расстраивает. Да и дома обстановка неспокойная.

У Луи задрожали губы.

– Меня дрожь начинает бить, когда я приближаюсь к дому – не знаю почему. Я никому не рассказываю, что происходит у нас дома.

– И правильно делаешь, Лулу. Кто умеет веселиться, того горе боится. Обо всем можно забыть, если мы нацелены на высокие идеалы.

– Причина не в этом, – бунтарским тоном произнесла она. – Я не рассказываю, потому что мне никто не поверит!

5. Как остановить твой треп?

Наступала весна, и Сэмом владела неуемность. То он несколько недель подряд изнывал от любви к Джиллиан Робак, то вдруг уезжал в гости к сестре Сола Пилгрима, миссис Вирджинии Прескотт – вдове, жившей на Фрэнсис-стрит, рядом с парком Друид-Хилл. Ее дом, богато обставленный дорогой мебелью, достался ей в наследство после кончины мужа. Часть комнат она сдавала внаем, устраивала скромные обеды для друзей и подруг, иногда давала уроки музыки. Сэм считал ее чудесной женщиной, и она относилась к нему с явным восхищением, но при этом держалась с достоинством, лишь выказывая ему уважение. Она была средних лет, очень подвижная. Круглое лицо, черные глаза, темные волосы (как и у всех женщин Сэма), красивые вставные зубы, короткая полная шея, небольшая, но полная грудь, узкая талия, ужатая корсетом. Сэм не испытывал к ней романтических чувств, но когда начинал изнывать от любви к очаровательной Джиллиан, он ехал к Вирджинии и беседовал с ней. С Джиллиан он встречаться не мог: оба считали, что они – слишком заметные персоны и в Балтиморе, и в Вашингтоне. А встречаться где-то «по темным закоулкам» Сэм не желал: это было ниже их достоинства.

Но в эту весеннюю субботу, когда он прогуливался с двумя юными школьницами, его охватила острая потребность увидеть Джиллиан – желание столь безудержное, как рецидив лихорадки. Чтобы на время забыть о ней, он постоянно болтал, сознательно отвлекал собственное внимание на что-то другое, улыбался, спасая себя от отчаяния. По возвращении домой он, конечно же, собрал вокруг себя младших детей, заставив их бросить свои занятия, усадил всех за длинный стол в квадратной столовой с окнами на Спа-Крик и стал рассказывать обо всем, что произошло за день: о прогулке, о ветхих негритянских хижинах, об очаровательном миниатюрном селении, выструганном из дерева плотниками-неграми (с птичками, куклами, фигурками Мэри-Все-Наоборот[133], домиками, заборами из штакетника, – целая швейцарская деревня из раскрашенных миниатюрных игрушек), о сцифоидных медузах, о Клэр, обо всем, что он говорил Клэр и Луи – только на иной манер. В это время Луи готовила ужин, а Хенни, страдая от жуткой зубной боли и невралгии, плакала у себя в комнате; голову она обвязала старой фланелевой пижамой, некогда принадлежавшей Томми. Сэм, переполненный любви, не спускал глаз с Луи. Та бегала взад-вперед, принося из кухни тарелки с ужином. На ней было красивое новое голубое платье в цветочек, которое ей купили для школы.

– Когда Сизый Нос [Луи] была совсем малышкой, – продолжал Сэм, обращаясь к детям, – и еще только училась говорить, мы с ней нередко общались при помощи человеческого радио – телепатии. Однажды она играла в маленьком голубом платьице, такого же цвета, как то, в котором она сейчас, – его сшили из платья, в котором ее мама – моя