Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

был очень стар, уже умирал, ибо даже самая долгая дорога когда-нибудь да подходит к концу. Некий постоялый двор (всем известно, что спальных мест там подготовлено с запасом) неизменно распахивает двери для путника, чьи земные труды почти завершены. Преодолеть последние полмили особенно тяжело – тут и одышка, и стеснение в груди, для коей даже легчайший атласный покров кажется непосильным бременем. Да, этот отрезок крайне утомителен, зато сколь приятен был весь остальной путь, проделанный в колеснице жизни, что катила на полуэллиптических рессорах по цветущим лугам!

Тот, кто лежал, недвижимый, на смертном одре, получил огромное состояние в ту пору, когда студенты едва сводят концы с концами, ибо содержание им выделяется самое скудное; когда радость бытия бледнеет перед свирепой физиономией кредитора. Сэр Стильярд же обильно вкусил благ, предоставляемых деньгами, причем покупки делал на грязнейших рынках, так что научился презирать и ненавидеть ближнего задолго до того, как разменял четвертый десяток. Он женился рано – и неудачно; он сам, и не наугад, выбрал свою худшую половину, ибо во дни юности предпочитал дурных женщин женщинам добродетельным. Первые его забавляли, вторые вызывали зевоту.

Дети стали его проклятием; впрочем, ни одному из них сэр Стильярд не позволил терзать его долго. Как только очередной отпрыск являл свою истинную природу и достигал того возраста, когда чаду можно указать на дверь, отец именно это и делал. Один за другим дети исчезли со сцены его жизни, и ни слуху ни духу от них больше не было. В случае с сэром Стильярдом, выдворение равнялось достижению совершеннолетия в благополучной семье – то есть было неизбежно. Младшие Стильярды возрастали в неповиновении и делались бунтарями еще прежде, чем наступал решающий год их жизней. С женой сэр Стильярд развелся через месяц после рождения младшей дочери; уж это чадо, решил он, определенно лишнее. Бывшая леди Стильярд проживала в Италии (на щедрое содержание, которое давал отнюдь не муж); значит, когда очередного отпрыска провожали холлом до двери и предупреждали, чтобы и думать не смел вновь переступить этот порог, рядом не было обезумевшей от горя матушки, готовой на коленях умолять супруга и рвать на себе волосы.

В сорок лет сэр Стивен Стильярд пришел к пониманию, что достаточно времени уделил безумствам и порокам. Он отведал почти всех мерзостей, которые не зазорно дегустировать высокородному грешнику и которые сначала дразнили аппетит, затем приелись. В сорок лет сэр Стивен чувствовал себя хуже, чем иной сквайр – в шестьдесят, даром что на свои годы вовсе не выглядел. Душой своей и своей нравственностью он распоряжался по собственному усмотрению; о теле же заботились камердинер и портной.

Одно-два разочарования да пара-тройка скомканных лепестков на ложе, усыпанном розами, выбили сэра Стивена из колеи. Он стал искать иные источники наслаждений. Пришло время для развития интеллекта, решил он, и приналег на мемуары прославленных литераторов, великих мыслителей, теологов, ученых. Все они, казалось сэру Стивену, познали счастье особого рода – выучились радоваться ежедневным малостям. Так же счастлив может стать и он, который на лире Страсти успел оборвать все семь струн.

И он заперся от старых приятелей и буйных сотрапезников. Ни на ипподроме, ни за игорным столом сэра Стивена больше не видели; позабыл он и о призраках продажной красоты. Сославшись на хронический недуг, он прекратил устраивать званые ужины в своем великолепном особняке, некогда нарочно перестроенном с целью явить всему Лондону, где кормят всего изысканнее. Развязавшись с компанией глупцов, теперь он развивал свой ум, горько жалея, что не родился тремя столетиями ранее, когда мог бы попробовать силы в черной магии, изобрести, пожалуй, панацею от всех болезней или даже эликсир жизни. «Любая вера мертва, – говорил он себе, – кроме веры человека в собственные ощущения и мысли. Единственный мир, мне известный, – это я сам. Так посвящу же себя усовершенствованию этого мира».

С тех пор его жизнь свелась к созерцанию, размышлениям и научным занятиям. Он стал коллекционировать редкие книги, но лишь те, в коих говорилось о душе. Среди томов, которые заполняли его одиночество, не было места историческим трактатам. Он изучал мечты, а не деяния. Сколь бы ни был ничтожен самозванец или одержим ученый, сэр Стивен с неослабным интересом вникал в прожекты первого и бредовые видения второго. Он питался метафизикой минувших дней, мистицизмом Востока и Запада. В Будде, Платоне, Заратустре видел он родственные души, наполнял их философией пустоту своего разума, утомленного заезженными усладами. Прежний сэр Стивен – неутомимый грешник – был сброшен с плеч сэром Стивеном нынешним, как изодранный сюртук. Отныне его жизнь означала пристальное наблюдение. Он отдался грезам. Отчаяннейший богохульник среди прочих нечестивцев, сэр Стивен обрел крепкую веру – правда, не в учение Христа, а в представление Платона о будущей жизни.

«В этом что-то есть, – говорил себе сэр Стивен, бледным пальцем прикасаясь ко лбу, высокому от природы, а теперь и вовсе преобразованному в храм разума, – что-то бессмертное. Душа, вскормленная квинтэссенцией великих мыслей, несомненно, воспарит к горним высям. Порвавшая с бренным прахом, она будет подниматься от сферы к сфере, вызревая под ярким светом, наливаясь, как наливаются под солнцем колосья, пока не достигнет финальной фазы, кульминации».

О, горние выси! Текли годы; каждое десятилетие, минув, напоминало сэру Стивену, что конец земного пути близок, но тем крепче верил он, что ждет его трансформация в нечто более прогрессивное, чем он является ныне. Не для него полное исчезновение, которое буддист мнит великой наградой за добродетель. Нет, он, сэр Стивен, не сольется с вселенским разумом; его душе, отдельной от мироздания, суждено вечное совершенствование, обретение новых сил. Он встретит могущественных гигантов духа – Платона, Данте, Галилея, Шекспира, Декарта, Ньютона; поэты, мыслители, ученые будут его товарищами в сферах, где правит чистый разум.

Сэр Стивен умирал в свой девяностый день рождения. Последние пятьдесят лет были посвящены размышлениям и грезам. Тот, чья молодость совпала с зарей столетия, кто участвовал в самых буйных забавах тогдашних коринфян[124], не гнушался посещать кабаки наравне с простолюдинами и распутничал, как умели распутничать в тридцатых, уходил в мир иной уже в девяностые, полвека прожив затворником среди книг, так что о его существовании знали всего несколько старейших библиофилов. Молодые библиофилы считали, что он давным-давно лежит в могиле.

В течение полувека его особняк, выстроенный на одной из стариннейших площадей, для человека непосвященного выглядел необитаемым, хотя внутреннее убранство отличала сумрачная роскошь, всепроникающее великолепие, каким не мог похвалиться больше ни один дом в огромном городе. Впрочем, даже добровольное заточение не спасало