Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

Было почти десять вечера, когда к мистеру Стаффорду явился посыльный от леди Дьюкен, с тем чтобы проводить его в гостиную ее светлости. Белла как раз читала вслух, и мистер Стаффорд отметил, сколь невыразительно звучит милый грудной голос, каких усилий стоит чтице каждое слово.

– Закройте книгу! – раздался другой голос – старческий, сварливый. – Вы начали растягивать слова, как мисс Блэнди.

И Стаффорд увидел согбенную фигурку, что скрючилась у камина, где ярко пылали оливковые ветви. Из великолепия черной и пунцовой парчи выглядывало сморщенное личико; тощее горло торчало, будто палка, в пене старинных венецианских кружев, сколотых бриллиантовой брошью; «зайчики», вызванные игрой света на драгоценных гранях, так и запрыгали, когда леди Дьюкен повернула к вошедшему свою древнюю голову.

Глаза, что взглянули на Стаффорда, яркостью почти могли соперничать с блеском бриллиантов; они одни только и жили на этой сморщенной пергаментной маске. В больнице Стаффорд навидался безобразных лиц – их заклеймили недуги, – но никогда ни одно лицо не производило столь болезненного впечатления. Молодой доктор ощутил неописуемый ужас перед жизнью, которая перемогла саму смерть, ибо этому лицу следовало скрыться под гробовой крышкой еще много лет назад.

По другую сторону от камина стоял с сигаретой врач-итальянец; в его взгляде на старуху, которая нежилась в тепле, была гордость творца.

– Добрый вечер, мистер Стаффорд; ступайте к себе в комнату, Белла, и займите себя этим своим бесконечным письмом к маменьке, – распорядилась леди Дьюкен и продолжила, обращаясь к гостю: – Наверное, она по целой странице посвящает каждому цветочку, который находит в роще или на лугу. Иначе о чем еще ей писать?

Белла тем временем тихонько удалилась в нарядную спаленку; здесь, в Белладжо, как и в Кэп-Феррино, она занимала комнату, смежную с просторными апартаментами своей госпожи.

– Вы превзошли науку медицину, мистер Стаффорд, насколько мне известно, – заговорила леди Дьюкен.

– Да, я врач, только еще не имею своей практики.

– И начали практиковаться на моей компаньонке, как она мне сообщила.

– Я действительно выписал ей микстуру и очень рад, что лечение помогло, но улучшение, по-моему, временное. Случай мисс Роллстон требует более радикальных мер.

– Не говорите мне про ее случай. С Беллой все в порядке; если она от чего и страдает, то лишь от девичьих фантазий, избыточного досуга и недостатка полезных занятий.

– Ваша светлость, мне известно, что две ваши прежние компаньонки умерли от той же болезни, – отчеканил Стаффорд, пристально взглянув сначала на леди Дьюкен, трясущаяся голова которой при этих словах дернулась, а затем на Парравичини, чья восковая физиономия чуточку побледнела.

– Не докучайте мне напоминаниями о моих компаньонках, – произнесла леди Дьюкен. – Я пригласила вас, чтобы получить консультацию насчет себя самой, а не обсуждать немощь парочки анемичных девиц. Вы молоды, а медицина – наука развивающаяся, как пишут в газетах. Где вы учились, мистер Стаффорд?

– Сначала в Эдинбурге, затем в Париже.

– Очень достойные учебные заведения. Полагаю, вы в курсе всех новомодных теорий и последних открытий, даром что они наводят меня на мысли о средневековом колдовстве, об Альберте Великом[118] и Джордже Рипли?[119] Наверное, вы изучали гипнотизм, а может, и электричество?

– Да, а еще я изучал трансфузию крови, – проговорил Стаффорд с расстановкой, не спуская взора с Парравичини.

– Быть может, вы сделали открытие, которое продлевает человеческую жизнь? Составили эликсир или что-нибудь в этом роде? Ибо я жажду пожить еще, молодой человек. Синьор Парравичини пользует меня вот уж тридцать лет. Он делает все, чтобы поддерживать мое существование, то есть все, на что ему хватает знаний. Он штудирует каждую новую теорию каждого ученого – но он сам уже стар. Он стареет день ото дня, мыслительные способности угасают, и притом он нетерпим, его суждения предвзяты, он закрыт для новых идей и не способен понять новые системы. Он уморит меня, если только я ослаблю бдительность.

– О, Eccellenza[120], я отказываюсь поверить в вашу неблагодарность, – вставил Парравичини.

– Вам ли жаловаться? – вскинулась леди Дьюкен. – За то, что вы поддерживаете во мне жизнь, вами получены тысячи монет. Каждый дополнительный год, что я провела на этом свете, умножил ваши капиталы. Вы осведомлены, что вам ничего не завещано. Мое состояние до последнего пенни пойдет на содержание дома для малоимущих благородных дам, которые перешагнули девяностолетний рубеж. Я очень богата, мистер Стаффорд. Обеспечьте мне еще несколько лет солнечного света, еще несколько лет на этой земле, а не под нею, и станете обладаетелем суммы, достаточной, чтобы приобрести лучшую практику во всем Лондоне. Я устрою так, что вы сможете обосноваться в Уэст-Энде.

– Сколько вам лет, леди Дьюкен?

– Я родилась в тот день, когда отрубили голову Людовику Шестнадцатому[121].

– Значит, вы получили свою порцию солнечного света и земных удовольствий. Немногие оставшиеся дни вам следует посвятить раскаянию. Вы должны попытаться добиться искупления за юных созданий, которые были принесены в жертву вашему жизнелюбию.

– Что вы имеете в виду, сэр?

– Ах, леди Дьюкен, неужели ваше злодейство, а также еще большее злодейство вашего врача, я должен облечь в человеческие слова? Преступные эксперименты доктора Парравичини вконец изнурили бедную девушку, которая служит вам; она была свежа и совершенно здорова, а теперь ее жизнь в опасности. И я не сомневаюсь, что две другие девушки, умершие у вас в услужении, подвергались тем же самым экспериментам. Я мог бы предстать перед комитетом первоклассных врачей и продемонстрировать им самые убедительные доказательства того, что доктор Парравичини пускал кровь мисс Роллстон, предварительно усыпив ее хлороформом; что он делал это неоднократно с тех пор, как она поступила к вам в компаньонки. Ухудшение ее здоровья говорит само за себя; шрамики от надрезов, нанесенных ланцетом, которые видны на руках девушки, не спутаешь ни с чем; ее ощущения во время кровопусканий – бедняжка считает их сновидениями – указывают на то, что к мисс Роллстон применялся хлороформ, когда она спала. Если вскроется правда об этих гнусных, равносильных убийству действиях, преступника ждет наказание, быть может, чуть менее суровое, чем смертная казнь.

– Это просто нелепо! – воскликнул итальянец, и его костлявые пальцы совершили некое странное движение. – Я смеюсь над вашими домыслами и вашими угрозами. Я, Леопольд Парравичини, уверен, что закон не поставит под сомнение ни одно из моих действий.

– Забирайте с собой девчонку, чтобы духу ее тут не было! – вскричала леди Дьюкен своим дребезжащим старческим голосом, столь не подходящим к энергии и пылу, которые властвовали в этом злобном старом разуме и диктовали ему речи. – Пусть убирается к своей маменьке! Довольно! Не желаю,