Тата - Валери Перрен

Не знаю почему, но мне кажется, что врач нам не верит. Мы выходим из палаты, меня просят подписать документ. Смерть останется нашей единственной связью: на бумаге две фамилии будут стоять рядом. Сразу за дверями отделения мне отдают пакет с личными вещами пациента. Я словно бы играю роль узурпаторши в очень плохом фильме. Мы садимся в машину.

– Ты как? – спрашивает Поль.

– Нормально. Считаешь, его уже… отключили?

– Да.

– …

– Я хотел тебе сказать… Люба Розов, мать Левгени Судковски… была акробаткой. Умерла, когда сыну исполнилось четыре с половиной года.

– …

– Его вырастил очень жестокий отец.

– …

– Нашли Судковски на могиле матери.

– Нужно похоронить его рядом с ней. Я возьму расходы на себя. Подумаешь, еще одни похороны… Я заработала столько денег, снимая кино, что теперь оплачиваю похороны… Мне нужно было не картины делать, а открывать похоронную контору.

– …

– Поможешь мне, Поль?

– Конечно, шеф. Но есть еще кое-что.

– Неужели? Всегда есть что-то еще…

– Судковски много чего узнал о тебе за последние недели. Он систематически удалял историю поиска, но наши хакеры распотрошили его компьютер.

– …

– Посмотри в пакете.

Поль кивает на заднее сиденье. Мы все еще на больничной стоянке.

– Думаешь, он хотел меня убить?

– Нет, тут другое.

Больше он ничего не добавляет. Я надеваю перчатки и берусь за пакет. Не хочу прикасаться к тому, что этот человек трогал голыми руками. Внутри лежат серые брюки и черный свитер. От вещей пахнет дымом. В отдельном пакете – мой красный шарф. Я теряю дар речи, осознав, что он стащил его в тот день, когда проник в дом Колетт. Я повсюду его искала, думала, что где-то забыла. Поль тихим голосом сообщает, что шарф был на Судковски, когда его нашли на кладбище. Зачем он надел чужую вещь? Что знал обо мне? Вычислил, что Бланш была беременна? На меня снова накатывает нездоровый жар. Тот, от которого я теряю сознание. Задыхаюсь.

Наконец я беру старый, как мир, бумажник с растрепанными швами. Попади он в руки Колетт, она бы точно обрадовалась и сразу взялась бы за работу. Она обожала приводить в порядок кожгалантерею. Говорила: «Чувствую себя ювелиром, когда работаю с сафьяном…»

Жар усиливается. Мне становится хуже.

– Я попросил их выбросить ботинки и пальто… – голос Поля звучит как сквозь вату, – уж больно грязны были.

Список а-ля Превер: брюки, свитер, краденый шарф, бумажник.

Я отвечаю, растягивая слова:

– И это все его барахло?

– Он угнал машину на вокзале в Валансе, ее нашли поблизости отсюда. Внутри лежали шмотки, шкатулка с банкнотами, газеты, гантели, разные грошовые мелочи, а в багажнике – компьютер. Все отдали экспертам.

– А мою розовую коробку нашли?

– Нет.

– А фотографии?

– Ничего. Ни коробки, ни снимков.

Я открываю бумажник, стараясь держать себя в руках. Внутри лежит черно-белая фотография женщины. К карточке явно бережно относились. Сделали ее между 1920-м и 1930-м. Брюнетка улыбается в объектив. Мозг обрабатывает информацию, анализирует, осознает, переваривает, я задыхаюсь, рассматриваю прическу, глаза, нос, скулы, рот, улыбку, вечернее платье, тело, бедра, ноги в колготках с блестками… Я чувствую, что уплываю, но отказываюсь терять сознание, запрещаю себе. Закрываю глаза и упираюсь затылком в подголовник. Хочу попросить: «Поль, скажи мне, что я брежу!» – но не могу вымолвить ни слова. В ушах отдается собственное дыхание. Издалека доносится пожарная сирена. Я слышу голос.

– Дыши.

Я дышу. Открываю глаза. Снова смотрю на снимок. Поворачиваюсь к Полю, бросаю:

– Бред какой-то.

Он отвечает:

– Полный бред.

* * *

20:00. Я одна в квартире. Поль привез меня в конце дня. Корнелия оставила суп в холодильнике. Ана ужинает с отцом, чтобы уладить разногласия. Я провожу «раскопки» насчет Любы Розов. Час ушел на то, чтобы найти две жалкие строчки на сайте о циркачах прошлых лет: «Акробатка. Родилась в России. В 1927 году начала работать в цирке Эллиота (Франция). Первая женщина, сделавшая опасный прыжок с двойным переворотом». Меня потрясают эти скупые сведения. Она реальна. Она существовала. Делала опасные двойные кульбиты. В интернете нет ни одной фотографии. Я уже несколько часов смотрю на карточку, которую сохранил Судковски, и не могу прийти в себя из-за нашего сходства. Как будто вижу себя в прошлой жизни. Или меня загримировали, как для киносъемки исторического фильма. Не терпится показать фото Ане. Странное это чувство – открыть для себя лицо предка. Это напоминает истории о реинкарнации, которые мы с Льесом, Адель и Эрве рассказывали друг другу, чтобы нагнать страху.

У меня лицо русской женщины, а я этого не знала. Я уже слышала – от кого не помню, – что у меня славянский тип, и всегда отвечала, что мои бабушка и дедушка по материнской линии были евреями откуда-то из Восточной Европы. Была Люба иудейкой или православной? Слезы Судковски были реальны или они мне приснились? Он действительно проник в мой номер в «Монже»? Этого я никогда не узнаю. Даже если Полю доложат, что этой ночью телефон старика засекли в Гёньоне, мне нет до этого дела. Я его предупредила. Я больше ничего не хочу знать. Я продолжу искать информацию о происхождении Любы. Может, обнаружатся еще фотографии. Но я больше ничего не хочу знать о ее сыне. Я слишком сильно боюсь его. Я никогда не чувствовала такой близости с Бланш, как в ужасе перед ним. Почему так? Наверное, все дело в том, что в моих жилах течет его кровь. Что во мне есть частица его зла. Зла и боли?

Мне осталось прослушать последнюю кассету, хранившуюся в гробу Бланш. Кто там говорит? Бланш? Колетт? Мама? Все трое? Я держу кассету в руке. Прослушаю – и отправлю к остальным. Сделаю все, чтобы сберечь их на очень-очень долго. В них наша память, наша история.

Услышав голос папы, обращающегося к Бланш, я сказала себе: «Потрясающе, что можно сохранять голоса. Это круче, чем изображение. Изображение навязывается. Голос становится вечным и переизобретает лицо. Кажется, голос человека не меняется на протяжении жизни. Может, Колетт решила продолжить, прослушав первую кассету? Почти наверняка. Представляю, как в 2000-м она отдает ее Бланш: “Это от Жана. Он оставил ее для тебя”».

– Я – дитя многих историй. Очень сильных историй. И я обязана продолжить. Я должна рассказывать дальше.

Бросаю взгляд на разложенную на столе почту и обращаю внимание на посылку с написанным от руки адресом. Ее отправили в 18-м округе Парижа.

Почерк мне неизвестен. Открываю и обнаруживаю внутри розовую коробку с моими фотографиями.

* *