Тата - Валери Перрен

«Петь – все равно что перекидываться мячами»): «Думаешь, Жан и Бланш любили друг друга?» – «Подло заводить отношения с теткой, похожей на сестру». – «По словам Луи, все было не так». – «Думаешь, это долго длилось между ними?» – «Ну все-таки, Колетт – моя медицинская книжка с подписью Лабори». – «Старика нужно прикончить, все это из-за него». – «События происходили в Лионе – почти в “Кабаре птиц”». – «Мари Роман… Он выбросил Наталью, как собаку». – «Бородатая женщина, она ее воспитала». – «Ты мне пела “А время бежит” – я весила 2,4 кило и была 42 сантиметра в длину». – «Собирайся, мы едем в больницу и отключаем его, как в “Докторе Хаусе”». – «Почему Нестор не вернулся?» – «Думаешь, если бы гнилого говнюка не существовало, Жан захотел бы остаться с Бланш, а не с Ханной?» – «Убийца!» – «Может, Сесиль Обер любила мужа». – «Все будет хорошо, мама». – «Ты уверена?» – «Обязательно будет, они умерли, мои корни спокойно почивают под землей… Ты влюбилась в Антуана?» Мне почти хочется добавить: к счастью.

35

28 ноября 2010

Я не стала звонить Полю – предпочла отправиться на набережную Орфевр, 36. Каждый раз, входя в это здание, я думаю о Луи Жуве[70], который… никогда здесь не был. Меня попросили дождаться возвращения Поля в его кабинете. На всех стенах развешаны зеленые листочки с номерами телефонов. Семейное насилие, разные зависимости, сексуальные преступления. Волшебные номера, которые нужно набрать, чтобы решить неразрешимое. Я думаю о Льесе и других жертвах Шарпея. Сколько их было? Если бы он тогда имел возможность набрать волшебный номер телефона, изменился бы ход событий? Шарпей попал бы под суд? Если да, на сколько лет сел бы? К несчастью, в семь лет ребенок не звонит по спасительному номеру.

В семь лет кажется, что трубка весит тонны. В семь лет никто не признается, что один важный господин делает нам больно, нам стыдно, мы чувствуем себя грязными, потому что ничего не сделали, чтобы ему помешать. В семь лет ребенок не рыдает на материнской груди, он молчит. Нам известны все жертвы и все хищники. Им пожимают руки, обмениваются новостями. Молчание, окружающее палачей и их добычу, ошеломляет своей непробиваемостью.

Я вздрагиваю от звонка телефона на письменном столе Поля. Черт, как же хочется снять трубку! Может, звонят из Калюира? Из больницы? Один из палачей этого мира сдох? Или это судья, занимающийся делом об идентификации останков Бланш?

– Ты как здесь? – удивленно спрашивает Поль у меня за спиной.

Сегодня я пришла к нему не за профессиональной консультацией. Хочу поговорить о моей собственной истории. Спрашиваю о Судковски. Негодяй жив? А он не может симулировать? Не сбежит?

– У него третья стадия. Глубокая кома.

Рассказываю крупноблочно все, что узнала о моем рождении от бывшей муниципальной служащей Сесиль Обер.

– Это объясняет историю с твоей ДНК.

– Да, объясняет… Ты прослушал кассету из гроба?

– Конечно.

Он достает из ящика копию.

Я смотрю на него, онемев от изумления.

– Кассет было две, – говорит Поль. – Первая датирована 1985 годом – тебе тогда подарили магнитофон. Вторая более поздняя. Я пронумеровал их как 1 и 2.

– Ты имеешь право их отдать?

– Это копии. И – нет, права я не имею, но нарушаю закон, поскольку это касается тебя. Не впервые, Аньес.

Я не решаюсь взять кассеты.

– Они твои.

* * *

ЖАН

Раз, два, три. Кажется, все в порядке. Да, звук хороший. Ханна попросила вставить батарейки и проверить магнитофон, прежде чем заворачивать подарок. Я спрятался в комнате сестры. Слышу, как Ханна, Аньес и Колетт разговаривают на кухне. Сегодня вечером мы будем праздновать тринадцатый Новый год нашей дочери. Сегодня вечером мы с Ханной подарим ей магнитофон. Она о нем мечтала. Я один. Сижу на кровати. Там, где ты родила нашу Аньес. Я живу без тебя с той ночи. Я – одинокий мужчина, «испытывающий» игрушку нашей дочери. Я не сотру эту запись. Но и слушать снова не буду. Все работает, красная лампочка подтверждает, что мой голос записался на пленку. Я доверю кассету Колетт, чтобы она хранила ее до того дня, когда найдет тебя. Если найдет. Я всегда думал, что ты вернешься. К Колетт, ко мне, к Аньес. Ханна сказала, что посылала тебе фотографии Аньес в Лион «до востребования». Я часто спрашивал себя, как ты забираешь эти конверты без удостоверения личности, которого у тебя нет. Ты не существуешь – из-за него, но ты есть для тех, кто тебя любит. Я искал способ освободить тебя, даже думал заплатить кому-нибудь много денег за его ликвидацию, ведь сам я трус и не убийца. Мне не хватило храбрости из-за Аньес, Ханны и Колетт. Заказчика всегда рано или поздно вычисляют и сажают, а я своей жизни без них не мыслю. Я прекрасно понимаю, как это звучит, но уж такой я болван. Теперь ты это поймешь. Не знаю, что я для тебя значу, кто я за пределами нашей единственной ночи, от которой, правда, остался след в вечности – Аньес. Я и правда болван, раз не сумел тебя защитить, но с момента появления на свет нашей дочери играю для нее. Я играю для вас – для тебя, для Ханны и Колетт. Особенно Баха. Он всегда соединяет нас. Я навечно включил сестру в нашу историю. Что бы с нами случилось без нее? Забавно – увидев тебя впервые, я подумал: «Это Колетт…» – но очень быстро все изменилось, как по волшебству, и ты перестала быть ею. Оболочка – ничто, главное – движение. В точности как в симфонии. Я один, без тебя, в комнате Колетт, и спрашиваю себя, что сказал бы, окажись ты рядом. «Спасибо. Мне тебя не хватало. Мне будет тебя не хватать. Мое сердце разбито». Оказывается, можно одинаково сильно любить двух женщин. Можно, поверь мне. Я мог бы сказать себе, что не знаю тебя, что мы были знакомы всего несколько часов. Но весь мир способен вместиться в один час. Мы сошлись, чтобы сотворить Аньес. Наше прошлое, наше настоящее, наше будущее принадлежат ей.

Когда я пришел к Левитанам с нашей десятидневной дочерью на руках, случилось чудо. Помню, что во время той нашей ночи я рассказывал тебе о Давиде и Элии Левитан, их депортации, о нем и его пианино, о ней и ее голосе, угасшем после возвращения. Никто больше не слышал, как поет Элия. Соловей Освенцима умер.