Тата - Валери Перрен

сказать или сделать во многих обстоятельствах. Она смотрела на меня как на незнакомку, когда я была подростком и часто выражала протест, хлопая дверями. В детстве я хотела быть похожей на нее, стоящую на сцене со скрипкой.

Ей первой я показывала свои фильмы. Ей звонила по вечерам рассказать, что делала накануне, два дня назад, в тот же день… По документам я – Аньес Септамбр, дочь Жана Септамбра и Ханны Рубен. Возможно, в моих генах течет не ее кровь, но ее мир это и мой мир. Всю жизнь, крича от испуга «мама», я взывала именно к Ханне. Ее мне не хватало, когда Пьер меня бросил. Она была рядом, когда родилась Ана, и растрогалась до слез, узнав, что я назвала дочь ее именем.

«Все, что ты делаешь, Аньес, всегда исполнено прелести», – так она мне однажды сказала.

33

ХАННА РУБЕН

(продолжение)

1970

Они были из числа не вернувшихся. Призраки, о которых почти не говорили. Те, чьи останки нельзя вернуть на родину. Будут возведены монументы, на которых выбьют их имена, о них снимут документальные фильмы, их будут поминать и упоминать, организуют визиты в ад – «чтобы помнить», но никогда больше не прикоснутся даже кончиками пальцев. «Где твои родители?» – «Умерли на войне». На войне, которая не вернула своих исчезнувших. Война без могил. Умерли на войне. Почти формальность. И давайте перейдем к другим темам. Ханна никогда не вдавалась в детали, хотя у нее было полно вопросов. Мириам, Саша, Рафаэль и Аньес навсегда останутся призраками Гитлера среди миллионов других призраков.

Ханна была там, у пианино. Жан и Колетт стояли рядом. Жан совсем близко, Колетт – чуть сзади, в дверном проеме, оставив их почти наедине, бок о бок друг с другом.

Пианино. Материальный след их пребывания на этой земле. Более весомый, чем несколько фотографий, спасенных in extremis после того, как немцы разграбили квартиру. Ханна не могла сдвинуться с места, не решалась дотронуться до черного дерева.

Жан Септамбр назначил ей свидание на вокзале через неделю после их первой встречи. Они ехали и молчали. Ханна не знала, что думать о воскресшем пианино, зато точно знала, что думает о пианисте.

– Прошу вас, Жан… можете сыграть? – попросила она, оказавшись перед инструментом.

Жан кивнул и спросил, что она хочет послушать. Она покачала головой – решите сами.

Они втроем находились в клубе, где главенствовал «Стейнвей». Неуместная красота в обветшалом здании. Колетт все так же стояла сзади, Ханна тоже держала дистанцию, а Жан…

Жан выбрал сонату Шопена.

Ханна мысленно представляла себе Рафаэля и Аньес. Мать – за пианино, отца – у нее за спиной, он положил руки ей на плечи, поцеловал в затылок. Брат и сестра трогают и гладят клавиши, как красивые игрушки. Им не терпится подрасти и начать учиться музыке.

Аньес, скорее всего, играла на пианино, когда носила ее. Ханне кажется, что, находясь внутри, она слышала звуки музыки. Что осталось от тех мгновений? Она выбрала скрипку, как ее приемная мать. Унаследовала иной способ выражения чувств.

Что ей делать с этим пианино? «Стейнвей» – ее наследие, но разве он не принадлежит еще и Жану и Колетт Септамбр? Этому городу, его жителям, позволившим ребенку-вундеркинду учиться музыке? Живым? Чего хотели бы родители, вернись они домой? Порадовались бы, что их пианино изменило судьбу ребенка, который стал взрослым, и Ханна влюбилась в него с первого взгляда за тарелкой солянки и бокалом рислинга? Да уж, жизнь – та еще насмешница.

В тот день Жан и Колетт потрясли Ханну сильнее незнакомого пианино, оно тоже было одним из призраков. Ханна поразилась целомудренной любви между братом и сестрой, тем, как Колетт восхищалась игрой Жана. Она безусловно обожествляла его.

Они пообедали втроем в ресторане до отъезда Ханны с Жаном. Сидели за круглым столом и не знали, о чем говорить. Брат и сестра были молчаливы и застенчивы. Каждый пребывал в своем мире, где балом правила тишина. Скупость на слова. Но в этой атмосфере не было ничего давящего, напротив, она напоминала отдых на берегу озера. Ханна потерялась. Она не знала, что делать с пианино, но хотела, чтобы их с Жаном и Колетт судьбы переплелись воедино. В поезде, на обратном пути, она произнесла единственную фразу: «Я отменю свадьбу». Жан ни о чем не спросил, только посмотрел на нее большими светлыми глазами и улыбнулся, как ребенок, радующийся жизни и своей неизменной удаче.

Февральским вечером 1971 года, после концерта, Ханна сделала первый шаг. Случай свел их в Праге. Они встретились под астрономическими часами. Под календарем с Луной и Солнцем. «Прага – идеальное место, чтобы поцеловать любимого человека…» – подумала Ханна. Она дождалась, когда часы показали 23:00, и они так увлеклись поцелуем, что в 23:01 не увидели ни выхода апостолов, ни смерть, идущую за ними по пятам. После страстного поцелуя она предложила выпить на посошок. Жан безропотно согласился.

В декабре 1971-го Жан съехал от Левитанов, и они с Ханной поселились в доме напротив, на четвертом этаже. Из своей новой кухни он мог видеть, как Элия Левитан вытирает пыль в гостиной. Переселение состоялось мгновенно, как и переход из детства во взрослую жизнь: потребовалось лишь перейти на другую сторону улицы. С этого времени чемоданы Жана и Ханны всегда были собраны на случай срочного отъезда.

В январе 1972-го Ханна не смогла присутствовать на «сюрпризном» дне рождения у Алена Терзиеффа. Ей оказали честь, пригласив третьей скрипкой в Большой Венский оркестр, и она освободилась только через шесть месяцев утомительных гастролей.

В тот год они встречались урывками, при любой возможности. После вечеринки, где Жан должен был играть для друга, он признался Ханне, что провел ночь с другой женщиной. Врать он не умел, о чем его жена очень сожалела. Увы, переделывать наших любимых мы не умеем. Или они ненастоящие любимые. Жан никогда больше не виделся с незнакомкой. Она, как в сказке о Золушке, исчезла, не назвав ни своей фамилии, ни адреса. Он мог попытаться навести справки в кабаре, но не стал. Ради Ханны, из страха, по робости характера. Ханна простила Жана, и они никогда больше об этом не говорили, но иногда, если молчание мужа затягивалось, она спрашивала себя, уж не задумался ли он о девушке из кабаре.

«Стейнвей» остался в городском клубе. На латунной табличке при входе в зал написали: «На этом пианино учился играть Жан Септамбр (1950–1987). Дар