Тата - Валери Перрен

34

28 ноября 2010

Я обнаруживаю сообщение Поля на голосовой почте, выходя из кинотеатра. Стараюсь при любой возможности смотреть и пересматривать фильмы на большом экране. Всегда любила это делать и предпочитала первый сеанс – без соседей, хрустящих попкорном и шуршащих конфетными обертками, без тусклого света мобильных телефонов в каждом ряду. Мало кто ходит в кино по утрам, а я люблю большой экран, анонсы и рекламу. Когда вижу маленького шахтера, бросающего кирку в центр мишени[65], у меня учащается сердцебиение.

Я жить не могу без новостей о работе кинематографистов всего мира любого возраста и происхождения. Я хочу понимать, почему они потратили годы на разработку и написание сценария, зачем объясняют свой замысел и снимают историю. Большим артистом или актрисой не управляют, их «дозируют». Я всегда обожала эту работу. Пьер – один из Страдивари нашей профессии. Моей матери всегда нравилось, что я сравниваю мужа с ее любимым инструментом.

Сегодня утром на «Студии 28» отмечали семнадцать лет со дня выхода на экран «Урока игры на пианино». Не десять и не двадцать. Я спросила у директора: «Почему семнадцать?» – «Потому что это счастливое число». Разве счастье могло бы устоять перед Джейн Кэмпион? Я думаю о ней, спускаясь по улице Толозе с телефоном в руке, и оттягиваю момент, когда придется прослушать сообщение друга-сыщика. Я думаю о папе – ему бы очень понравился этот фильм. Джейн и Жан встречаются у меня в голове, на улице холодно, но солнце освещает квартал.

«У вас новое сообщение. Сегодня, в 11:10: Привет, Аньес, это Поль. Перезвони, пожалуйста. Обнимаю… Кстати, я вернулся в Париж».

Из последних новостей: Судковски, который не должен был пережить ночь, пережил уже две. Не хочу перезванивать Полю. Побуду еще несколько минут с Харви Кейтелем и Холли Хантер на пляже в Новой Зеландии[66].

Кино, оно для того и существует.

Захожу в la Villa des Abbesses выпить кофе. Набираю номер. Сердце сжимается. Кажется, с меня довольно новостей. Смерть Колетт столкнула меня в бездонную пропасть. Я поговорила с Аной. Когда она проснулась вчера утром, я не раздвинула шторы и зашептала в полумраке:

– Радость моя, Бланш – совершенно точно моя биологическая мать.

Пропасть и вправду бездонная…

Ана не была готова к этой катаклизмической новости. Она судорожно стиснула меня в объятиях. Я продолжила, не дожидаясь вопросов:

– Мой отец и Бланш были знакомы. Я этого не знала.

Мы купили круассаны на улице Свободы и заглянули в «Жад», бистро напротив гёньонской мэрии. Я представила себе, как отец вошел в это здание тридцать восемь лет назад, чтобы заявить о моем рождении. Ана заказала шоколад.

– Этот дом слишком хорош для Антуана. Он действительно твой, мама.

Она на мгновение задумывается и спрашивает:

– Ты бы мне сказала, если бы не была моей мамой?

– Дорогая, я тебя зачала, выносила, любила. Без посредников.

– Знаю. Я никогда не сомневалась.

– Я инстинктивно чувствую, что Бланш доверила меня Ханне, чтобы спасти. Освободить. Подарить жизнь, не похожую на ту, которая выпала ей… Ханна навсегда останется моей матерью и твоей бабушкой.

Я взяла ее руки в свои, красивые руки пианистки, и мы провели без слов несколько долгих минут.

Рядом кружили наши призраки.

– Думаешь, Коко знала?

– Колетт хранила тайну брата. Потому что боялась Судковски… Снова он… Всегда он…

– Гнилой гад Судковски.

Смешно…

– Да он же твой дед, мам!

Мы переглянулись, выпучив глаза, и расхохотались. А как еще мы могли отреагировать?

– Психопат… Вот только этого мне и не хватало, – фыркаю я.

– Жуть!

– Колетт семь лет оберегала Бланш. Такая преданность бесценна.

– А ты сама что чувствуешь, узнав такую… бомбическую новость? – спрашивает Ана.

– Мама очень много рассказывала мне о приемных родителях, Бенжамене и Элеоноре. Она их обожала. Часто повторяла, что кровные узы – не главное, не из них вырастает настоящая близость. Говоря о них, она наверняка имела в виду нас.

– Между прочим, родная мать Коко была чудовищем, – замечает Ана.

– О да! Тетя из-за этого чуть не умерла… Бедная моя Колетт… Благодарение Богу, что Мохтар любил ее как отец. Знаешь, дорогая, рождение человека – чудо. У тебя скоро появится брат или сестра, и это замечательная новость. Поверь мне. Я мечтала не быть единственным ребенком в семье.

Ана поджимает губы, но все-таки кивает.

Мы выходим из «Жада», и Ана берет меня под руку. Она тысячу лет так не делала! У нас три часа до поезда, и дочь изъявляет желание отправиться на улицу Фреден и встретиться с «соседкой из дома напротив, которая варит супы и много чего знает». Что именно она знает? Разве мне мало? Я вдруг понимаю, что больше не хочу собирать пазл, лучше засуну его в шкаф. Я не хочу, зато хотят другие.

* * *

Мадам Обер была в саду, насыпала корм в маленькую птичью клетку, висящую на дереве. Я впервые вижу ее вблизи, а не в окне. Короткой стрижкой и милой улыбкой она напоминает мне Жозиан Баласко[67]. Тот же лукавый взгляд, и держится она просто. Я вдруг понимаю, что мне знакомо ее лицо: она была клиенткой Колетт.

– Здравствуйте, Аньес. Луи предупредил, что вы зайдете. Это ваша дочь?

– Да. Я – Ана.

– Добро пожаловать, Ана. Ты как две капли воды похожа на деда. Тоже играешь на пианино?

– Да. Готовлюсь поступать в консерваторию.

– Это чудесно, милая. Я могу говорить при девочке, Аньес?

– Да.

– Идемте внутрь, нечего мерзнуть.

Ее жилище похоже на дом Луи и снаружи, и внутри, как многие другие дома в районе. Хозяева никогда их не покидали, они строились в одни и те же годы, между 1950-м и 1975-м. Одинаковые окна, крыши, наружная штукатурка, подвалы, мебель, встроенная техника, занавески, обои.

Мадам Обер сварила мне кофе в кофеварке с фильтром – такой же, как у Луи, Ана пила апельсиновый сок из бутылки. Сесиль выдвинула два стула, поставила на клеенку коробку бретонского песочного печенья. Клише: клеенка, жестянка с печеньем, на стене – ходики из 60-х, фотографии в рамках: улыбающиеся дети на берегу моря, сегодня наверняка уже взрослые, мазагран[68], сахар в банке меньшего размера.

Мадам Обер не ждет моих вопросов, и мы с Аной не перебивая слушаем ее длинный монолог. Когда она умолкает, чтобы перевести дыхание, в кухне становится так тихо, что было бы слышно, как жужжит муха – если