Пассажиры империала - Луи Арагон

которая внушает уважение даже к бандитам… Может быть, они упустили какой-нибудь театральный трюк? А может, Франческа не хотела, чтоб её «застигли» именно в тот вечер и в том самом месте, которым она не раз пользовалась для тех же самых целей… В таком случае с неё полвины долой. Но не вся вина.

Стоит только вспомнить, какое благородное негодование изобразили Анджело и эта красотка, услышав о деньгах… и тут же любящий брат предлагает сыграть в карты… и вытаскивает из кармана колоду, а карты, конечно, краплёные… И если б этот жулик не напился…

В Падуе погода была не лучше, чем в Венеции, и Пьер заглянул в неё лишь проездом. Там он прочитал во французской газете, что правительство привлекает Эмиля Золя к суду за его письмо к президенту республики. Опять эти защитники Дрейфуса пытаются добиться пересмотра дела. Эх, несчастные! В Виченце Пьер, однако, застрял на десять дней, потому что попал туда в начале февраля — похоже было, что наступает необычайно ранняя весна, так расцвели и благоухали сады на холмах, где стоят чудесные виллы — Монте Берико и Ротонда, которая примирила его с Палладио: должно быть, здесь славному зодчему мечталось лучше, чем в Венеции, где его гений служил лишь возвеличению дожей. По его примеру, мечтал здесь и Пьер Меркадье, не проявляя никакого интереса к политическим новостям, — например к сообщениям о событиях в Алжире, где в конце января из-за неуместной горячности сторонников Дрейфуса произошли волнения и были разгромлены еврейские лавочки. Лишь один раз Пьер немного пожалел, что его нет в Париже, — когда прочёл о большом успехе новой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» и о превосходной игре Коклена…

Виченца — город Палладио. Он царит там повсюду, даже позволил себе роскошь построить театр. Нет почти ни одной улицы, где не нашлось бы одного из величавых его творений, которые он щедро разбросал по Северной Италии. Своё имя этот созидатель дворцов соединил с именами знатнейших семейств города: Кьерикати, Тьене, Вальмерана, Джулио-Порто, Порто-Барбаран, и люди эти, которые были некогда его благодетелями, стали лишь спутниками его славы.

В Венеции для Пьера Меркадье символом достойнейшей человеческой судьбы был кондотьер Коллеони, а в Виченце он, очарованный Палладиевыми чудесами, спрашивал себя, не для того ли создан человек, чтобы высекать из мрамора великолепные гробницы, которые останутся вехами его жизненного пути.

Но что ему до великих людей далёкого прошлого? Он, Пьер Меркадье, должен позаботиться о собственном своём назначении на земле, о своём самоутверждении, до других ему дела нет, а он никогда не был и не будет ни разрушителем-завоевателем, ни творцом-созидателем. Как личность, конечно. Сила его целиком и полностью в отказе от всего, что его лично не касается; он проходит в мире, ни во что не вмешиваясь. Ни Палладио, ни Коллеони не могут затмить эгоизм, предельный, совершенный эгоизм, подлинную добродетель, единственную мудрость, дарованную нам природой. С какой горькой иронией Меркадье, сидя в фешенебельном кафе на Корсо, смотрел, как местные представители золотой молодёжи бродят под аркадами и могут часами торчать у террасы одного из этих кафе в туманной и тщетной надежде, что какой-нибудь богатенький приятель пригласит их за свой столик и угостит рюмочкой! Они отличались общительностью, прогуливались целыми стаями, все были в возрасте безумств, свойственных юности, но как ни многочисленны были эти развинченные потомки прославленных художников и солдат эпохи Возрождения, в их толпе не нашлось бы ни одного Палладио, ни одного Коллеони, ни одного Меркадье… Глаза у них горели от тоски, снедавшей их до такой степени, что от неё совсем можно было зачахнуть. Они готовы были поверить любой фантастической нелепице, лишь бы как-нибудь убить вечер…

Иронически взирать на молодёжь — вот месть человека зрелых лет. Пьер с любопытством рассматривал этот зоологический сад, этих уличных обезьян, меж которых шныряли странные фигуры — монахи в бурых шерстяных сутанах, напомнивших Пьеру о вигонях, четвероногих обитателях Центральной Азии… Так прошло десять дней, и за это время Пьер не разговаривал ни с одной живой душой. А потом вдруг Виченца до того ему опротивела, что он буквально бежал из неё в Верону, — выбрав этот город из-за Ромео и Джульетты, словно легендарная чета влюблённых играла важнейшую роль в его жизни.

Он очень легко в этом разуверился, совершив в Верону почти трёхчасовое путешествие в поезде, который полз как черепаха.

Начать с того, что Верона неприветливо встречает туристов: город вытянут вдоль длинной излучины мутной и быстрой речки Адидже, и тому, кто идёт по набережной, она кажется бесконечной. Пьер остановился в гостинице на площади Арен. Ему уже начинала надоедать эта смена городов, как ни были они красивы. Напрасно он восторгался чередой живописных декораций и призраков прошлого, кровавыми рассказами о былом величии итальянской земли и о порабощавших край авантюристах; напрасно опьянялся он чудесной живописью, осматривая музеи и храмы, замирал в страстном восхищении перед высокими стенами великолепных дворцов и перед осыпающимися фресками; напрасно хотел найти в этом пышном и странном мире мёртвой красоты райский сад, живительный для тонко чувствующей натуры, — вопреки всему одиночество, словно слишком крепкий спиртной напиток, наводило на него сонную одурь подобно тому, как грубая виноградная водка «траппа», которую пьют в Италии, просто валит с ног француза, привыкшего к коньякам, не услаждая его никакими оттенками ощущений. Однако он и в Вероне ещё продолжал разыгрывать сам с собой комедию, любуясь Кастельвеккьо — крепостью Скалигеров, шедевром средневековой военной архитектуры, с дозорными дорожками, с бойницами меж зубцов красных кирпичных стен, возвышающихся над рекой Адидже на самом краю города. Ему казалось, что с этой крепостью связаны давние воспоминания его детства. У его отчима был альбом с видами России: и Веронский замок воскресил в его памяти изображение кремлёвских стен, которые, кстати сказать, строили зодчие, выписанные из Италии. Не в этом ли был секрет очарования, которым для Пьера исполнен был Кастельвеккьо? Вскоре, однако, он убедился, что причина восхищения была совсем иная.

Удивительно, как пленяла этого человека жестокая мощь, сила и даже солдатская грубость, когда они относились к далёкому прошлому, а не были элементами современного общества, где он лавировал, ревниво оберегая свою независимость, — вся эта воинственность нравилась ему, словно сохранившиеся доспехи давно умерших великих полководцев, и он воображал, будто они ему по плечу, под стать его мечтаниям. «Ведь тогда, — думал Пьер, — вооружённое насилие было выражением индивидуальности для тех могучих натур, чья воля поднимала и вела войска, нимало не считаясь с мыслями и желаньями стадных людей и рутиной их жизни». Да, в те