Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

– Нет, не несчастное расположение звезд повинно в том, что дон Альфонсо и все мы оказались в столь бедственном положении; все дело в его натуре, в его рыцарстве. Рыцарство и чума – два самых страшных бича, которыми Бог карает свои создания.

Иегуда не был бы Иегудой, если бы не сообщил другу, с какой теплотой отозвался дон Эфраим о его, Иегудиных, заслугах.

– Значит, евреи все-таки сообразили, – отметил он со сдержанной гордостью, – что я помогал им не из тщеславия, не ради богатства и почета.

Муса благодушно согласился с ним:

– Я это и сам видел. Я знаю, ты часто действовал, побуждаемый не только честолюбием, но и своим великодушным сердцем. – И по своему обыкновению, он пояснил самым дружеским и все же назидательным тоном: – Действия людей, учит нас Гиппократ, так же как их болезни, редко происходят от одной какой-то причины, вернее будет сказать, что у каждого отдельного действия – много корней.

Иегуда ответил с улыбкой:

– Ты не больно-то щедр на похвалы, друг мой Муса.

Беседа их сочилась по капле. Бывало, речи текли из уст рекою, но теперь чем ближе подходила минута прощания, тем реже падали слова. Когда Иегуда встал, собираясь уходить, друзья и вовсе обошлись без слов – только пожали друг другу руки.

Но вдруг Муса – неожиданно и неловко – обнял Иегуду. Такого с ним раньше не случалось. А когда Иегуда ушел, он еще долго стоял, не двигаясь с места, бессильно опустив руки, уставившись в одну точку на полу.

Проснувшись на другое утро в Галиане, Иегуда в первое мгновение ничего не мог понять. Через секунду ему стало ясно, где он и какая беда грозит этому дому. Но страха он больше не чувствовал, в душу снизошел великий покой – то приятие неизбежной судьбы, о котором так часто говорил ему Муса.

Он закрыл глаза, решил полежать еще немного. Из патио доносилось пение птиц, тоненькие лучики солнца, пробравшиеся сквозь щели в ставнях, скользили по его лицу. Иегуда лежал, впитывая в себя эту тишину. Раньше он был уверен, что должен постоянно что-то высчитывать, строить разные планы на пользу себе и другим. Теперь он отдыхал, отдыхал впервые в жизни, всеми порами своего существа чувствовал, что такое покой и мир, радовался покою и миру.

Он встал, принял ванну, оделся не спеша, как подобает. Стараясь не шуметь, обошел дом и сад. Перечитал еврейские и арабские письмена на стенах. Заметил, что кто-то разбил стекло мезузы и засыпал цистерны рабби Ханана. На мгновение снова почувствовал дикую, отчаянную ревность. Но тут же покачал головой, осуждая сам себя, и его негодование преобразилось в умудренную радость: главное, те немногие дни, что им еще остались, Ракель проведет с ним, а не с тем, не с королем.

Он сидел на берегу маленького пруда, подперев голову рукой, как сидел когда-то на ступенях фонтана. Радовался, что не нужно больше думать о будущем, принимать решения. Вспоминал, что случилось с ним за целую жизнь, и в воспоминании все было равно хорошим, все радости, все невзгоды. Вспомнил он и рабби Товию, его горящие взоры, в которых светился фанатизм, вера, презрение, но не ощутил ни гнева, ни стыда.

Размышлял он и о сыне своем Алазаре. До сих пор Иегуда – усилием воли – запрещал себе всякое воспоминание о нем. С каменным лицом выслушал он известие, что королевский оруженосец убит в бою под Аларкосом, и не стал ни о чем расспрашивать, ибо для него сын умер уже давно. Но сейчас, сидя у пруда в Галиане, он думал о нем с печалью, без злобы.

Явился слуга и позвал его к дочери. За завтраком они вели спокойный, неторопливый разговор. О нависшей над ними угрозе не проронили ни слова. Сюда, в Галиану, не долетало и отголоска волнений, охвативших Толедо. Их окружали мир и тишина. Дом и сад были отменно ухожены и прибраны, на столе стояли заманчивые яства, слуги безмолвно ожидали приказаний.

Через несколько часов Иегуде и Ракель стало казаться, что они уже многие недели живут здесь вместе. Они то гуляли по саду, то отдыхали в прохладных покоях, то искали общества друг друга, то снова расставались.

Жить им оставалось еще три дня, но они об этом не знали. Они смотрели на солнечные часы, отсчитывавшие ход времени, они видели, как движется тень от стрелки, и в глубине души Иегуда сознавал: на диске часов отсчитываются их последние минуты, но он не хотел, чтобы это предчувствие омрачило их умиротворенный, блаженный покой.

Ракель, в свой черед, не раз думала о том разговоре с отцом и понимала, чтó им грозит. Но она в это не верила. Ведь ее Альфонсо сказал: жди меня. И Альфонсо придет. Не может быть, чтобы смерть, сокрушительница всего сущего, коснулась ее прежде, чем придет Альфонсо. Ракель поднималась на башенку, откуда смотрела на дорогу, сбегавшую с Толедского холма. Она ждала истово, с горячей верой.

На второй день в Галиану, с опасностью для жизни, пришел Беньямин, посланный доном Эфраимом. Он пылко заклинал Иегуду и Ракель укрыться за надежными стенами иудерии. Иегуда знал, что это последнее искушение, и оно было для него одновременно мучительным и желанным. Но Ракель ответила мягко и решительно:

– Дон Альфонсо приказал мне остаться здесь. И я останусь. Ты должен понять меня, мой друг дон Беньямин.

Беньямин ее понял, пускай эти слова больно задели его. Душой своей Ракель была навеки связана с тем рыцарем, мужем брани, царем Эдома. И несмотря на то что его опрометчивое геройство принесло великие беды всему полуострову, блеск дона Альфонсо в ее глазах не потускнел. Она все еще любила его, продолжала в него верить, она отказалась укрыться в иудерии, потому что он бросил ей несколько властных, но ласковых слов. Но было тут и нечто другое: Беньямин с трудом представлял себе, как донья Ракель, та Ракель, что стояла сейчас перед ним, нежная и гордая, жила бы среди обитателей иудерии. Ей бы проходу не было от зависти, злобы, сплетен и любопытства, от восхищения, смешанного с неприязнью. Нет, как можно вообразить ее посреди всей этой грязи! И он сказал:

– Я не буду настаивать, не буду досаждать ни тебе, донья Ракель, ни тебе, дон Иегуда. Но прошу, дозвольте мне остаться здесь до ночи. С наступлением темноты я вернусь в город без вас.

Он остался, он вел себя как тактичный