Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

и ненавязчивый гость. Он угадывал, когда Иегуде хотелось побыть с дочерью наедине, и умел присоединиться к ним в ту минуту, когда его ждали. То они проводили время втроем, то Иегуда сидел с доньей Ракелью в ее покоях, то Беньямин прогуливался с ней по усыпанным гравием дорожкам сада.

Ракель была неразговорчива, однако ее молчание говорило больше всяких слов. Беньямин хотел было ее нарисовать. Но отказался от этой мысли. Как можно состязаться с Богом, сотворившим эту женщину? Разве сумела бы рука мастера, даже наилучшего виртуоза, передать внутреннюю гармонию ее облика, глубокую созвучность всех ее жестов, движений, черт лица? Донья Ракель служила лучшим подтверждением слов Платона: «Красота не выше всех прочих идей, однако она сияет и становится доступной нашему восприятию через глаза, самый светлый орган наших чувств; поэтому красота сияет ярче, чем все остальные идеи-первообразы сквозь телесную оболочку»[146]. Ракель была живым образом-подобием, символом того, что возвышает человека и приносит ему счастье. Каждый непременно станет лучше, если она всего-навсего пройдет мимо, но только не этот грубый, рыцарственный король, который не стал лучше, даже владея Ракелью, – оттого-то он был единственным, кого Беньямин ненавидел в тот день. Беньямин до боли ясно ощущал: Ракель все еще надеется очеловечить сие человекочудище, и любил ее еще сильнее за эту детскую неколебимую веру.

Ближе к вечеру Иегуда и Беньямин сидели на берегу пруда. День был очень жаркий, но здесь жара казалась более-менее сносной; они опустили ноги в воду, радуясь прохладе. И было это за два дня до смерти Иегуды.

И Иегуда осведомился:

– Поведай мне, мой молодой, начитанный в Писании и умудренный в науках дон Беньямин, что думают твои учители и что думаешь ты сам о жизни после смерти?

Дон Беньямин смотрел на мошкару, плясавшую над прудом, видел, как на воду упал листок, поплыл, закрутился. Хорошо подумав, он ответил так:

– Наш господин и учитель Моше бен Маймон учит: бессмертие суждено только познающей части человека. Лишь приобретенный разум переживет тело, лишь та благороднейшая частица человеческой души, которая честно и небесплодно трудилась над познанием истины. Так учит Моше бен Маймон. – Немного помолчав, он прибавил: – Впрочем, в Талмуде сказано: «Чтобы сохранить мир, можно отступиться даже от истины».

Спустились сумерки. Беньямин все медлил, хотел отдалить минуту прощания. Но вот уже бледный тонкий месяц стал золотым. Значит, пора уходить!

Иегуда с Ракелью проводили его до ворот.

– Да пребудет с вами мир, – молвил он.

Там, где дорога, ведущая в гору, давала изгиб, он обернулся. В неверном свете поблескивала надпись: «Алафиа – благословение и мир». Но Иегуды с Ракелью было уже не видать.

Толедским обывателям час от часу сильнее хотелось выместить на ком-нибудь свой гнев из-за поражения под Аларкосом. За немногими исключениями люди легко поддавались святой и погибельной ярости, которая, казалось, пропитала весь воздух города. Евреев, рискнувших выйти за крепкие стены иудерии, избивали, а нескольких даже убили. Жестокие расправы учиняли и над крещеными арабами. Необходимо было принять строгие меры, дабы сохранить порядок.

Королева призвала дона Гутьерре де Кастро. Она с обольстительной ласковостью сообщила ему, что очень сомневается, можно ли и дальше доверять охрану людей, которым грозит опасность, воинам-кастильцам. Ведь многие из них потеряли в злосчастной битве своих братьев и сыновей, теперь они озлоблены и вовсе не склонны защищать тех, кого народ, хотя бы и несправедливо, считает виновниками несчастья. Оттого-то ей кажется, что арагонец лучше сумеет предотвратить беспорядки в городе.

– Окажи мне эту услугу, дон Гутьерре! – попросила она. Теребя перчатку, она смотрела ему прямо в глаза своими зелеными глазами. – Я знаю, – продолжала королева, – это задача не из легких. Наверное, невозможно обеспечить безопасность каждого из тысяч людей, которым грозит опасность. Нельзя исключить и такие случаи, когда лучше пожертвовать одним ради спасения многих тысяч.

Барон Кастро задумался. Потом ответил, по своему обыкновению медленно:

– Думаю, я понял тебя, госпожа моя. Постараюсь показать себя достойным твоего доверия. – Он поклонился низко и почтительно и с трогательной нежностью принял перчатку.

Едва Кастро успел раскланяться, как королеве доложили о приходе каноника. Дон Родриг все еще был обуян ретивым негодованием, которое и в прошлый раз заставило его явиться к королеве. С гневом и болью сознавал он свою беспомощность перед лицом горячечного безумия, охватившего город. Он решился снова поговорить с доньей Леонор, предостеречь ее.

В настойчивых словах внушал он ей, что ни в чем не повинные люди нуждаются в защите. В ответ она, по-королевски любезно, упрекнула его:

– Неужели, мой высокочтимый отец и друг, ты воображаешь, что Бог посадил на кастильский престол королеву настолько бездарную, что она нуждается в подобных напоминаниях? Все, что было в моих силах, я уже сделала. Я не потребовала от альхамы ни единого воина для охраны городских стен, так что евреи могут использовать для самозащиты свой собственный отряд, причем немалый. Кстати, из разумной предосторожности я решила препоручить арагонцам охрану всех тех, кто находится под угрозой. Я и сама опасаюсь, что некоторые из кастильских рыцарей будут излишне снисходительны к смутьянам. Теперь ты удовлетворен, дон Родриг?

Каноник понимал, что гнев обывателей направлен прежде всего против дона Иегуды, и охотно спросил бы о нем. А еще охотнее он бы и сам сходил в кастильо, и не только из дружеского расположения к Иегуде – в нем крепло желание поговорить с премудрым Мусой об ужасных вещах, творившихся вокруг. Но разве не наложил он на себя епитимью за свою человечность и мягкотелость – свойства, проявлять которые никак не годилось в настоящее время? Разве не дал сам себе обета не ходить в кастильо? И беспокойство об Иегуде, быть может, всего-навсего предлог, чтобы опять навестить кастильо? Кто сумеет защитить себя лучше, чем хитроумный дон Иегуда? Да и как можно вообразить, чтобы кто-то из кастильцев покусился на жизнь и достояние члена коронного совета? Обнаруживать свои опасения за судьбу эскривано показалось Родригу особенно нелепым под пристальным взглядом доньи Леонор, взиравшей на него повелительно и чуть насмешливо. Он поблагодарил королеву за принятые ею разумные меры и удалился.

Дон Гутьерре де Кастро бдительно и усердно исполнял возложенную на него задачу. Прежде всего он проверил, как обстоит дело с крещеными арабами. Жили они в особых кварталах, неподалеку от своих трех церквей, в основном это был мелкий люд. Для разбушевавшейся черни они большого интереса не представляли, поживиться у них было нечем, поэтому их особенно и не трогали. Впрочем, поскольку стены и ворота арабских кварталов были