Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Он показал их Басё — сыну лавочника, всезнайки Акито, который теперь носил ему продукты, — и тот нашел это странным, потому что йороппа[127] грустную женщину обычно рисуют с маленьким мальчиком.

Эпилог

Джона Фогель. Невозможное

Война заканчивалась, как умирает чудовище. Вот оно лежит, серое, испустившее дух, но стоит подойти ближе, вдруг вскидывает голову, поднимает веко над налитым кровью глазом, бьет шипастым хвостом, вытягивает к небесам шею и страшно ревет в агонии.

Эстер на глазах сына канула в бездну как стояла, с чашкой чая в руке. Он потом пытался вспомнить ее лицо перед падением, но вспоминалась только дурацкая чашка с голубыми полосками.

Джона Фогель редко думал о матери на своей базе «ланкастеров» в Уоддингтоне, а ведь Степни сильно бомбили. Когда звонил, рот раздирала зевота, знал наизусть, что она скажет. Вечная скучная озабоченность его здоровьем и питанием, маленькие, неважные новости о неизвестных ему соседях, которые она неутомимо сообщала, всегда обрадованная его звонком, единственная называвшая его Иончиком. Теперь его Иончиком никто не назовет, и ничего не вернуть, не изменить, не исправить.

В полдень 26 марта 1945 года отпущенный из части на празднование Песаха, Джона звонил в дверь. Мать бросилась обнимать его прямо на лестнице, часто приговаривая на идише и на русском ласковые, радостные слова. Незнакомые соседки открывали двери и тоже кудахтали радостно, норовили его обнять. Он обнимал всех, коллективный вернувшийся сын. В многоквартирный дом на Валланс-роуд, населенный в основном еврейскими семьями, гости съехались на праздник. Халатик матери пах старостью. Джона впервые заметил, как сильно она сдала за войну. Мама ерошила ему волосы и смеялась. У нее были мокрые руки, она заканчивала уборку, рассказывая, как живет во Флориде Белла Аронзон. Она еще перед войной вышла замуж за американца, владельца магазина готового платья, и теперь иногда писала из Америки, присылая фотографии синих небес, пальм, стариков в плавках и старушек в купальниках.

От всех этих бесконечно повторяющихся рассказов Джона был рад сбежать в паб «Принц Уэльский».

Спустя четыре года после отъезда Ханны в Россию, они продали свой старый дом и опустевшую дедову лавку «Швейцарская кукушка» и переехали вот в эту пятиэтажку под названием «Хьюс Мэншонс» на четвертый этаж.

Мечта Эстер разбогатеть и жить в Финчли осталась мечтой, однако вырученных за дом и лавку денег хватало ей на вполне безбедное житье и добротную обстановку, так что, купив машинку самой последней модели, шила Эстер теперь больше по вдохновению.

Новая их квартира в «Хьюс Мэншонс» (две спальни, гостиная и кухня) Джоне нравилась — просторная, полная неба, воздуха, криков речных чаек и гудков с Темзы, хотя мать и жаловалась, что подниматься на четвертый этаж все труднее.

Семья потихоньку истаяла.

Сначала отца насмерть сбил грузовик. Отец, оглохший после контузии при Вердене, его не услышал. Потом уснул и не проснулся дед Аарон. Потом уехала в Россию Ханичка с малышкой Алисой и вычеркнула их из своей жизни. Джона, как и мать, во всем винил ее мужа, коммуниста-ботаника из Кембриджа.

Правда, перед отплытием в Россию из Тилбери Ханна написала письмо, в котором была семейная фотография, очень хорошая, в лодке на реке. Был там и их российский адрес. Заказное письмо приняла в их отсутствие старая чокнутая соседка, миссис Коэн, о чем совершенно забыла. Его случайно нашел и отдал им ее пожилой сын, когда уже было слишком поздно: примчавшись в Тилбери, они с матерью увидели только корму отплывающего парохода, который увозил Ханну и Алису. Тот вечер, когда они вернулись домой из порта, был ужасен. Такой он мать никогда не видел. Она кричала и выла, как на похоронах. Словно вся скопившаяся в ней боль рвалась наружу.

Потом сколько ни писали они с матерью Ханне на этот адрес (смешные, чудные буквы, которые ему приходилось старательно рисовать на конверте), от Ханны ни разу, ни разу не пришел ответ. Он долго не мог поверить, что она забыла их совсем. Но поверить пришлось.

Итак, к началу войны от всей семьи остались только он и мать.

Вечером 26 марта 1945 года Джона пришел из «Принца Уэльского» поздно, сильно навеселе. Открыл дверь своим ключом и лег спать — мать постелила ему на диване, в гостиной.

Между сном и пробуждением он вдруг услышал кукушку. Механическую, дедову. Конечно, это ему снилось, потому что мать продала перед переездом на новую квартиру всех дедовских кукушек, не оставила ни одной.

И тут же в дверь постучались.

— Иончик, вставай, ленивая голова!

Он уже понял, что выспаться не получится. В комнату ворвался запах яблочного пирога с корицей. Накрыл подушкой пульсирующую болью голову и отчаянно промычал, совсем как во времена, когда она будила его в школу.

— Мам, ну хоть сегодня дай поспать…

Она засмеялась:

— Вставай, вставай, я как раз…

Он отнял от лица подушку, услышав где-то над потолком странное жужжание, словно летел гигантский шмель, и одновременно увидел мать в дверном проеме, входящую в комнату.

И вдруг все исчезло, все рухнуло.

Треснуло, оглушительно лопнуло небо.

Там, где стояла мать с чашкой чая, в праздничном фартуке с ромашками по темно-синему полю, там, где была дверь, вдруг возникла сетка мартовского дождя из серого неба и окна соседних домов. И тут же звуки из мира исчезли. Совершенно оглохший, он покатился куда-то, инстинктивно цепляясь за все, что мог, пытаясь удержаться, подняться на полу, накренившемся, как палуба в шторм.

Все произошло так внезапно, что на его сетчатке Эстер еще протягивала чашку с голубыми полосками, хотя в это время она уже летела вниз, вперемешку с кирпичами, щебнем и телами соседей. Наверное, они кричали, наверное, грохот стоял невыносимый, но для Джоны все происходило в космической тишине.

На многоквартирный дом «Хью Мэншонс», населенный в основном евреями, упала бомба класса V2, которую сбросил, возвращаясь на базу, немецкий летчик.

Последняя бомба Второй мировой, сброшенная на Лондон.

Дом раскололся пополам, похоронив под щебнем и кирпичами сто тридцать четыре человека.

Так чудом выживший Джона Фогель остался один.

В его повторяющихся ночных кошмарах кренился пол, комната летела вниз, как отвязавшаяся кабина лифта, он протягивал руки и успевал, успевал схватить мать за фартук с ромашками, но ткань рвалась, и мать летела, летела вместе с обломками кирпичей в бездну в полной тишине. Удержать ее всякий раз не хватало сил. Чувство вины пожирало его: не лежи он тогда в кровати с похмельем, а стой рядом, поднимись бы немного