Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

Понемногу я очнулся. Сознание прояснялось. Странное дело: ощущение острого голода вернуло меня к жизни. Морская болезнь, как известно, обостряет аппетит; но и жажда не оставляла меня в покое; и страдания эти были тем более мучительны, что я не видел никакой возможности их облегчить. Остатка сухарей хватит, правда, на один раз, но где взять воды, чтобы утолить палящую жажду?

Не стоит вам углубляться в эти простые звериные переживания. Достаточно вам знать, что муки мои закончились бредом, который перешел в глубокий сон.

Глава XXII

Жажда

Передышка была весьма короткой – меня разбудил кошмар; но действительность, к которой я вернулся, была ужаснее сна.

Я не сразу сообразил, где нахожусь; повел рукою и вспомнил весь ужас положения: со всех сторон меня обступали тюремные стены «каюты». Хорошо, что я был недомерок: мальчугану нормального роста здесь было негде повернуться.

Как только я осознал свое положение, я снова закричал: ведь я по-прежнему надеялся, что меня услышат, не подозревая, как вам уже известно, о многоэтажном грузе, громоздящемся над моей головой, и о том, что все палубные люки плотно закрыты.

Благодарю судьбу, что горькая правда не открылась мне сразу: она могла свести меня с ума; проблески надежды, вспыхивая во мраке, облегчали мои мучения и сберегли рассудок до той минуты, когда я трезво взглянул на вещи и принял решение бороться за жизнь.

Так же как перед сном, я звал на помощь пронзительно, до хрипоты, и, снова отчаявшись, что меня услышат, впал в то же состояние безразличия и тупости, как и тогда перед сном.

Но физические муки напоминали о себе и сквозь эту тупую спячку, особенно жажда, коварнейшая из всех пыток.

Все, кому приходилось страдать от жажды, – путешественники, исследователи пустынь, участники трудных походов, – в один голос утверждают, что жажда – худшее из лишений. Воображение оказывает человеку, томимому жаждой, плохую услугу: влага, ледяная вода, в ковше или в запотевшем стакане, рисуется ему с такой соблазнительной живостью, что он вдвойне изнемогает: тысячу раз путешественник мысленно утоляет жажду и тысячу раз убеждается, что воды нет.

Никогда я не думал, что отсутствие глотка воды может причинить такие страдания. Но теперь я понял, что в рассказах путешественников и потерпевших кораблекрушение, горько сетующих на жажду, все – чистая правда.

Как все английские дети, я вырос в местности, богатой ручейками и источниками, и длительной жажды не изведал.

Иной раз у меня пересыхало в горле, когда заиграюсь, бывало, в поле или на морском берегу; но это мимолетное неприятное ощущение вполне вознаграждалось дома стаканом ключевой воды, и даже отрадно было его терпеть, зная, что впереди тебя ждет утоление. Редко-редко мне приходилось пить застоявшуюся воду.

Но перенеситесь мысленно в другие условия: вообразите, что нет кругом ни озера, ни ручейка, ни ключа, ни фонтана, ни даже канавы с гниющей водой; вообразите, что от ближайшего колодца вас отделяют сотни километров, – и ваши переживания примут другую, остроболезненную окраску.

Возможно, что я и дольше оставался без воды, но никогда еще мне не грозило чудовищное нарастание жажды без возможности ее утолить.

Голод еще не успел разыграться. Оставалось немного сухарей в кармане, но будь я и вдвое голоднее, я бы остерегся есть всухомятку, чтобы не разжечь жажды, – так ведь случилось в последний раз.

– Воды, воды! – хрипел я, и она казалась мне драгоценнейшим благом в мире.

О муки Тантала!..[49] Правда, воды у меня не было перед глазами, но я слышал, как она плещется в борта корабля. Пусть соленая, морская, пусть негодная для питья, – но все-таки вода, и это бульканье, это раздражающее журчание так близко, за стенкой моей тюрьмы, обостряло физическую пытку.

Безусловно, жажда меня убьет: весь вопрос во времени. Сколько продлится моя агония? Я слышал, что жажда убивает чудовищно медленно, что человеческий организм, лишенный воды, проявляет иногда чрезвычайную живучесть, силился вспомнить кой-какие случаи, рассказы… Сколько же я продержусь? Дней шесть или семь, должно быть. При этой мысли я содрогался: еще неделя таких мучений! Это выше моих сил. Пусть лучше смерть положит конец страданиям!

Однако надежда воскресла: когда отчаяние мое достигло предела, до слуха долетел ничтожный звук, звук, изменивший направление моих мыслей, наполнивший меня блаженством – безмерным, как пережитая мука.

Глава XXIII

Сладостные звуки

Я прислонился к одному из распоров корабля, к балке, пересекавшей мою «каюту», деля ее на две почти равные части: я это сделал, чтобы переменить положение, утомившись лежанием на голых досках. С момента моего пробуждения в трюме я испробовал тысячу положений, но не нашел удобного: пробовал стоять, пригибая голову, всячески горбился, сутулился, вытягивался на спине, ложился ничком, свертывался ужом – все напрасно.

Голова моя свесилась набок, и висок прижался к большой дубовой бочке, в которую я уперся плечом.

Ухо прильнуло к холодным дубовым клепкам. Не мудрено, что я расслышал звук, вернувший меня к жизни.

Как легко было определить природу чудесного звука, поразившего мой слух: это бульканье жидкости, бульканье влаги в бочке при покачивании корабля.

Услышав эту музыку внутри бочки, я, конечно, воспрянул духом, но сдержал свое ликование, опасаясь обмана чувств.

Прижавшись щекой к дубовой бочке, я, затаив дыхание, весь уйдя в слух, ждал, не повторится ли таинственное бульканье в бочке от ближайшего сильного толчка.

Время тянулось томительно. На море, как на грех, стоял штиль, и ход «Инки» был удивительно ровный, с едва заметной раскачкой. Наконец терпение вознаградилось: буль-буль! глю-глю! – в бочке забулькало. В бочке – вода!

Радостный крик вырвался из моих уст; это был крик утопающего, который уже приготовился пойти ко дну и в последнюю минуту заметил берег.

От радости я чуть не лишился чувств; колени подкосились, и я бы, наверно, свалился, если бы не деревянная перекладина, о которую я опирался. Голова закружилась, я сам не сознавал своего счастья.

Но не долго я пребывал в блаженной растерянности; жажда напомнила о себе, и я потянулся к бочке.

Для чего? Ну конечно, для того, чтобы нащупать втулку, быстро вынуть ее – и пить, пить без конца.

Увы! Радость померкла, едва родившись. Не сразу, правда. Я обшарил всю доступную мне поверхность бочки, все клепки и обручи, с изощренной чувствительностью слепого; несколько раз повторил это обследование и, наконец, пришел к грустному выводу, что бочка обращена втулкой к стене трюма, другими словами – является для меня мертвым кладом.

Но тут-то я почувствовал свою беспомощность, и мною овладел новый приступ отчаяния.

Искушение было сильнее, чем когда-либо: в каких-нибудь трех сантиметрах булькала вода, а я не мог напиться…

Хотя бы один глоток, хотя бы каплю!

Если бы сыскался топор и если бы высота моей тюрьмы позволила размахнуться, я расщепил бы крепкую дубовую бочку, и влага брызнула бы фонтаном. Но не было у меня ни топора, ни другого режущего инструмента, а без острого стального орудия не справиться с проклятыми клепками, твердыми как железо. Предположим даже, что я нащупаю отверстие в бочке: чем собью я заклепку, как вырву втулку? Опьяненный радостью, я обо всем этом не подумал; но разве пальцы мои могут заменить клещи – без инструмента, без рычага?

Не помню, что я предпринял дальше: от слабости сознание потупилось. Кажется, я встал и, пошатываясь, подошел к бочке, машинально ощупал ее поверхность, попробовал сдвинуть с нее ящик и, убедившись в бесплодности всех усилий, улегся снова в самом мрачном настроении.

Не помню, сколько времени длился упадок сил; зато мне памятно обстоятельство, которое вывело меня из рокового оцепенения и вернуло мне жизнеспособность.

Глава XXIV

Бочка пробуравлена!

Я растянулся на голых досках, подложив руку под голову, и вдруг почувствовал укол в бедро: может, сучок в доске или камешек на полу? Во всяком случае, надо устранить причину беспокойства. К великому моему удивлению, пол оказался совершенно ровным, а ранивший меня предмет лежал, очевидно, у меня в кармане.

Что бы могло это быть? Я совершенно не догадывался. Быть может, сухарь? Нет, сухари я положил в карман куртки; между тем в кармане штанов я нащупал продолговатый твердый предмет. Странно!.. Кроме сыра и сухарей, я ничего с собой не взял. Запустив руку в карман, я разгадал загадку: продолговатый твердый предмет оказался ножом – подарком матроса