Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

даже, что лоцман не провожает «Инку»; мы еще находимся в полосе, посещаемой рыбацкими шхунами; мой враг – шкипер – подзовет одну из них сигналами, поручит меня рыбакам, а они с уловом трески выгрузят меня в порту.

Я изнемогал от жажды, но запасся терпением и мужественно оставался в трюме.

В течение часа или двух судно мерно и твердо скользило, качки не было, и я подумал, что стоит штиль или что мы не вышли еще из бухты. Вдруг плеск под бортами усилился и началась боковая качка: волны били в борта с такой яростью, что обшивка трещала.

Меня это ничуть не печалило: значит, мы вышли в открытое море, где, как известно, волнение всегда сильнее.

«Скоро, – подумал я, – отправят обратно лоцмана, и я бесстрашно поднимусь на палубу».

Я сказал «бесстрашно», но это не совсем верно. Я весьма и весьма беспокоился относительно приема, который меня ожидает на палубе; вспоминал грубость шкипера и насмешки команды. Что-то скажет капитан? Воображаю его негодование – ведь он наотрез отказался принять меня на борт, и вдруг мальчишка опять перед ним! Вряд ли такой сюрприз его обрадует. Чего доброго, он меня арестует, велит, пожалуй, высечь; я сильно опасался самой неприятной развязки; я охотно просидел бы в своем тайничке до самого прибытия в Перу.

Но об этом не могло быть и речи; что за игра в прятки, – и не где-нибудь на задворках дядюшкиной фермы, а в трюме корабля, – игра, грозящая затянуться на шесть месяцев! Долго ли я здесь выдержу без питья и еды? Рано или поздно, не считаясь с капитанским гневом, нужно будет подняться на палубу.

Предаваясь этим грустным размышлениям, я вдруг почувствовал какое-то томление, резко отличавшееся от моих нравственных страданий; это было чисто физическое недомогание, худшее, чем жажда и судороги в онемевших членах. Голова закружилась, явилась испарина, и один за другим начались приступы тошноты и ужасной рвоты; я задыхался; словно клещи впивались мне в ребра и железная рука душила горло. А из недр трюма поднимался запах гнили – отвратительный прелый запах застоявшейся воды, от которого меня еще больше тошнило.

Судя по этим симптомам, легко догадаться, что меня мучила морская болезнь. Я не страшился ее последствий, зная, что она проходит бесследно, но страдал, как полагается в этих случаях. В моем положении морская болезнь была вдвойне мучительна: ведь стакан холодной воды, утолив мою жажду, смягчил бы немедленно тошноту и уничтожил на время щемящее чувство в груди.

Ужас перед лоцманским судном помогал мне крепиться первое время; но с каждой минутой качка усиливалась, и прелый запах из глубины трюма становился все отвратительнее; внутренности мои выворачивались наизнанку, и щемление в сердце одолевало меня.

Что бы то ни было – пусть лоцман отослан или нет, – нужно подняться на палубу, глотнуть чистого воздуха и выпить воды, иначе я погибну.

Я с трудом встал на ноги и вылез из тайничка; шел я ощупью, придерживаясь бочки.

Протянул руку к выходу. Что такое? Он прегражден.

Не хотелось верить.

Двадцать раз проверял я страшное открытие.

Выхода не было: он был заставлен огромным ящиком и притом так плотно, что мне едва удалось просунуть палец в промежуток между ним и не менее внушительной бочкой.

Попробовал его сдвинуть – ящик не шелохнулся; налег на него плечом – он даже не тронулся; нажал изо всех сил – ящик ни с места.

Видя, что с ящиком мне не справиться, я вернулся в мою нору, надеясь проскользнуть позади бочки и обогнуть с тылу злополучный ящик.

Новое разочарование. Даже руку нельзя просунуть в промежуток между знакомой мне бочкой и другой, точно таких же размеров; даже мышке пришлось бы сплющиться, чтобы проскользнуть между этими бочками, из которых вторая плотно прилегала к стене трюма.

Тогда я решил было вскарабкаться на бочку и прыгнуть с нее на ящик, преграждавший мне выход, но между верхним днищем бочки и громадной балкой, протянутой поперек трюма, оставалось лишь несколько сантиметров: даже при маленьком моем росте я не мог пролезть в эту щель.

Вообразите, что я почувствовал, окончательно убедившись, что я заперт в трюме среди товаров, замурован под тяжестью всего груза.

Глава XXI

Заживо погребенный

Только теперь я понял, отчего ночь затянулась. Солнце взошло и зашло, но я этого не заметил; матросы работали днем, а я, погруженный в сумрак, рассуждал об усердии ночной смены.

Несомненно, я нахожусь на «Инке» не менее тридцати шести часов: вот отчего я так проголодался, вот объяснение моей жажды и разбитости во всем теле.

Я слышал раньше шум с палубы, тяжелый топот ног, грохот передвигаемых грузов; я различал периоды затишья, и все это происходило днем, в крайнем случае – вечером. Перебои шума означали завтрак, обед и ужин команды, и только продолжительная тишина, предшествовавшая отплытию, – тишина, так поразившая мое воображение, соответствовала второй ночи, проведенной мною в трюме.

Едва пристроившись, я уснул. Это было вечером. Возможно, что проснулся я, вопреки привычке, к полудню, а матросы, догружая трюм, закупорили мою лазейку.

Я не сразу понял весь ужас моего положения. Я не только был заперт, но понемногу убеждался, что все усилия освободиться ни к чему не приведут. Оставалось лишь надеяться на крепкие мышцы матросов: если они сумели нагромоздить надо мною эти ящики, то сумеют и вторично их переставить, чтобы проложить мне дорогу. Лишь бы только они услышали меня! Команда, встревоженная криками из недр трюма, пусть даже приглушенными, не замедлит меня выручить.

Мне в голову не приходило, что мои отчаянные вопли могут быть вовсе не услышаны; я не подозревал, что люк, через который я опустился на канате в трюм, был теперь плотно закрыт тяжелым щитом, и что поверх щита был натянут толстый просмоленный брезент, и что вряд ли в этом положении произойдет какая-нибудь перемена до конца путешествия.

Но предположим, что люк даже не прикрыт. Скажите, здраво поразмыслив, разве могли меня услышать? Разве мог человеческий голос пробиться сквозь многоярусную толщу груза – голос, заглушаемый к тому же кипением волн и свистом ветра?

Вначале, как вы знаете, я не слишком беспокоился. Все для меня сводилось к непродолжительному заточению в темноте, без хлеба и воды. Для того чтобы выбраться из трюма, следовало сдвинуть один из верхних ящиков; это отнимет немало труда. Близкое освобождение будет куплено ценою мучительных усилий, но жажда и голод – пустяки, когда конец им уже виден.

Только накричавшись до хрипоты и вдоволь настучавшись в доски, после продолжительных безуспешных повторных воплей, оставшихся без ответа, я понял до конца свое положение. Оно предстало мне в самом мрачном свете: невозможно выбраться на палубу, нет никакой надежды на спасение. Я заживо погребен среди товаров в трюме.

Еще долго кричал я и звал на помощь бессмысленным звериным криком; в горле пересохло, и голос наконец отнялся; в промежутках я чутко прислушивался, надеясь уловить вожделенный ответ, но одно только гулкое эхо перекатывалось по трюму – и ничего похожего на ответные голоса матросов.

Я слышал, как пели матросы, поднимая якорь; теперь все онемело; ни звука на корабле; даже вода не плескалась, и если среди такого затишья в мою нору не долетают грубые восклицания команды, как могу я надеяться, что занятые люди на палубе услышат детский голосок?

Это невероятно; конечно, меня не услышат: я осужден бесповоротно на смерть.

Это убеждение во мне крепло. К мукам морской болезни присоединилось отчаяние. Нравственная пытка была хуже физической. Силы меня покидали: надломленный всем пережитым, я свалился как мешок.

Однако я не потерял сознания; мне только казалось, что я умираю; я был этому рад. Так как гибель неотвратима, думал я, то чем скорее я умру, тем лучше.

Только глубокому упадку сил я приписываю то, что воздержался от самоубийства. О матросском ноже – подарке загорелого Джона – я совершенно забыл в своем смятении. Вас удивляет, что я жаждал смерти? Но войдите в мое положение, и вы поймете меня; впрочем, никому не пожелаю попасть в такую переделку.

Однако морская болезнь не смертельна, и от отчаяния умирают только в дурных романах. Несравненно труднее, чем это кажется, вычеркнуть себя из списка живых.

Я погрузился в состояние полной бесчувственности, жалкого бессмысленного отупения, не то в животную спячку, не то