Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

всеми правдами и неправдами увеличить емкость судна и, соблюдая законную палубную ширину, выпятить под бортами пузатые бока, прибавить зоб в носовой части – одним словом, придать кораблю нелепую, смехотворную форму, которая, замедляя ход и понижая морские качества, превратила его в могилу для многих тысяч моряков и пассажиров.

Итак, услужливый кораблестроитель пошел навстречу своему заказчику. Слово капиталиста было для него законом, и мало-помалу он так освоился с этими нелепыми требованиями, так привык работать по этим абсурдным чертежам, что иначе уже и не представлял нормального судна, крепко придерживаясь консервативного типа.

Наши кораблестроители настолько пропитались этим пагубным консерватизмом, что через много лет после отмены злополучного закона продолжали строить на прежний манер, и потребовались десятилетия для реформы английского кораблестроения. Только следующее поколение осознало ошибки предшественников и вернуло кораблям разумную форму.

Но реформа пришла не из Англии, где предрассудок пустил слишком глубокие корни, а из молодой страны по ту сторону океана: там воспиталось новое поколение кораблестроителей, освободившее нас из тупика, в котором мы пребывали более столетия.

Понадобилось не меньше пятидесяти лет, чтобы прийти к современному положению вещей, весьма далекому от совершенства.

Кораблестроители, отбросив путы, которыми их связывал налог и алчность судовладельцев, изучают теперь пропорции и механику плавания рыб и, вдохновляясь этим материалом, делают крупные успехи.

Теперь вы понимаете, что я хотел сказать словами: «Нами играет высокая политика».

Глава LVII

Серьезное препятствие

«Инка», это добротное судно, в трюме которого я приютился, было построено, как большинство кораблей той эпохи.

В целях смягчения тяжести налога строитель выпятил его носовую часть наподобие голубиного зоба и снабдил его огромными пузатыми бортами, настолько превосходившими ширину палубы, что со шлюпки, причалившей вплотную к кораблю, они казались навесом.

Такова была, впрочем, форма всех торговых кораблей, посещавших наши воды.

Вы помните, что над ящиком, в который я забрался, находилась какая-то кипа; я предполагал в ней полотно. По ближайшем рассмотрении я обнаружил, что этот тюк не так велик, как я ожидал, и занимает лишь часть покрышки ящика; свободным оставался кусок в тридцать сантиметров, а над ним была пустота, образуемая плоскостью ящика и дугою стенки трюма.

Это легко понять: кипа находилась как раз в том месте, где борт корабля, выпяченный в угоду описанным мною ухищрениям, начинал загибаться; сверху кипа упиралась в стенку трюма, образуя треугольную полость между крышкой ящика, служившего основанием для тюка с полотном, и точкой его пересечения с обшивкой трюма.

Крайне интересное и многозначительное обстоятельство! Ведь очевидно, что, продолжая восхождение по отвесу, я, подобно верхушке упомянутой кипы, упрусь в борт корабля, который загибается все более и более по мере приближения к палубе. Но, прежде чем я наткнусь на обшивку трюма, мне придется еще выдержать кропотливую борьбу с различными мелкими предметами, которые загрузили интервалы, выгадывая место; с этой мелочью будет больше возни, чем с большими сосновыми ящиками или крупными тюками.

Последнее соображение в связи с предыдущим побудило меня уклониться от прямой и направиться по диагонали.

Быть может, вас удивляет, что я трачу драгоценное время на такие кропотливые вычисления? Но если вы вспомните о громадности предпринятой мною работы, о трудности взломать одну за другой целый ряд сосновых переборок, переходя из ящика в ящик и разгружая их от товара; если вы примете наконец во внимание, что мне потребовался целый день, чтобы подняться на один только ярус, то согласитесь, что никак нельзя было действовать наобум, а следовало тщательно взвесить все возможности, чтобы не сбиться с пути.

В дальнейшем выбор направления отнимал у меня несравненно меньше времени, чем этот рассказ о моих предварительных колебаниях; в несколько минут я принимал необходимое решение, и если мне случалось сидеть полчаса сложа руки, то лишь потому, что я нуждался в передышке и блаженствовал, свесив ноги на дощатой перекладине, с высоко поднятой головой.

Отдохнув как следует, я забился в следующий ящик и приготовился к дальнейшему подъему.

Я вздрогнул от радости, очутившись в этом ящике; ведь я уже прохожу по второму напластованию груза. Целых два метра отделяют меня от дна трюма. Я поднялся на целый метр ближе к палубе, к людям, к свету, к солнцу…

Как я уже сказал, доски последнего ящика сильно расшатались, когда я вытаскивал рулоны сукна; кроме того, я установил, что предмет, соседний с ящиком, отстоит от него по крайней мере на семь или восемь сантиметров, так как мне едва удавалось до него дотянуться кончиком ножа: явное для меня преимущество. Так работать мне гораздо сподручнее: больше свободы для раскачки, и сосновая переборка будет скорее разрушена.

Учитывая прослойку пустоты за стенкой ящика, я лег на спину и принялся колотить в доски каблуками.

По характерному треску я заключил, что гвозди поддались, и, когда я удвоил усилия, одна из досок отщепилась и свалилась в промежуток между ящиками.

Тогда я просунул руку в пробитую брешь, чтобы нащупать соседний предмет, но почувствовал лишь шершавые доски обыкновенного упаковочного ящика, не получив никаких указаний насчет его содержимого.

Выломав остальные доски и послав их вдогонку первой, я возобновил исследование: шершавая поверхность, уже знакомая мне отчасти, простиралась, к моему удивлению, неопределенно далеко и притом во всех направлениях. Я никак не мог обхватить ее руками. Она вставала стеной, значительно превосходя размеры ящика, в котором я находился, и я никак не мог определить, что скрывается за этой обшивкой.

Одно было ясно: ящик необычайных размеров. Но что в нем упаковано, даже предположений у меня не было. Неужели сукно? Ящик как будто похож на мануфактурный. Лишь бы только не полотно!

Я просунул лезвие ножа в щелку между сосновыми досками и почувствовал нечто похожее на толстый картон: но это была лишь обертка, потому что, проткнув ее, я обнаружил твердую поверхность, полированную, как мрамор. Нажав на нее с силой, я убедился, что это не камень, но дерево – очень твердое и отлично обработанное.

Когда я крепко ударил в него ножом, послышался странный протяжный гул, нисколько не вразумивший меня относительно природы этого странного предмета.

Единственно, что мне оставалось, это взломать ящик и посмотреть, что в нем содержится.

Пользуясь уже разработанными приемами, я разрезал поперек одну из досок огромного ящика. Потрудился я над ней битых пять часов; нож отказывался служить. Чем дальше, тем шло хуже.

Под конец все-таки доска поддалась, и, выломав ее верхнюю часть, я бросил ее в провал между ящиками; за первой половиной последовала вторая, и вскоре образовалась брешь, достаточная, чтобы прощупать поверхность гигантской коробки.

Громадный плотный предмет был весь запеленут большими картонажными листами; я сорвал эту обертку. Пальцы мои скользили словно по гладкой поверхности зеркала; но это было отнюдь не зеркало, ибо, когда я постучал по странному предмету, получился тот же самый, что и раньше, протяжный резонанс; я ударил еще сильнее – и в ответ послышался приятно-вибрирующий гармонический звук, напомнивший мне эолову арфу.

Не оставалось сомнения, что в большом ящике упакован рояль. В нашем домике стояли старинные клавесины, и мать извлекала из них мелодические звуки. До сих пор еще эти желтые клавиши и простые классические пьески, которые предпочитала мать, составляют одно из приятнейших моих воспоминаний.

Эта гладкая полированная доска, по которой пальцы скользят, как по стеклу, не что иное, как крышка инструмента.

Глава LVIII

Обходное движение

Однако открытие это меня не обнадежило. В лице рояля я сталкивался с серьезнейшей преградой; ее не одолеешь, как простую сосновую доску, моим ножом.

Безусловно, это самое крупное пианино из всех, какие фабрикуются. Разве можно его сравнить с щуплыми клавесинами, стоявшими в нашей гостиной, с этим дряхлым инструментом, на котором мать играла пьесы старинных мастеров?

Пианино лежало стоймя, обращенное ко мне гладкой палисандровой крышкой, и, разумеется, я не мог нащупать на ее поверхности ни малейшей неровности, ни подобия царапины или скважины.

Мой верный товарищ, мой матросский нож, никогда ты не вонзишься в эту скользкую поверхность, не суждено тебе справиться с этой полированной доской! Лак