Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

Напрасно я шарил в темноте, тыкался в стенки бочонка – ножа нигде нет.

Это начинало меня тревожить: потеряв инструмент, я лишался всякой надежды на спасение. Куда мог запропаститься мой нож? Неужели его украли ненавистные крысы?

Я снова вылез из бочонка и предпринял дополнительные поиски, но и они оказались бесплодными.

Как это ни скучно было, но я вторично обыскал бочку из-под рома, прощупал ее стенки и особенно тщательно исследовал днище, где, по моим предположениям, мог очутиться нож.

Я уже совсем отчаялся, когда мне пришло в голову обследовать отверстие для втулки; ведь я трудился над его расширением именно тогда, когда почувствовал жажду, и очень возможно, что здесь застрял мой нож.

И в самом деле: нож отыскался; клинок его застрял в планке, которую я пытался разрезать.

Вы понимаете, что радость моя была неописуемой. Я сразу воспрянул духом, загорелся надеждой и, не теряя ни минуты, принялся за работу.

Но самая острая сталь в конце концов притупляется. Клинок моего ножа был весь в зазубринах. Немудрено, что работа сильно замедлилась: тупым ножом я резал прочное дубовое дерево, неподатливое, как камень. Целых четверть часа я выбивался из сил, не сдвигаясь с места. Едва удалось мне углубить надрез на каких-нибудь три миллиметра.

Нет, решил я в сердце, не справиться мне с проклятым бочонком!

Между тем странное действие испарения рома вновь давало себя чувствовать. Наученный опытом, я отдавал себе отчет в гибельных последствиях и с удивительной, однако, беззаботностью отдавался этим наплывающим ощущениям. Все было мне нипочем, все становилось мне безразлично. Таков закон опьянения, удаляющий из нашего сознания все шипы и занозы.

Еще несколько минут, и я упаду на дно бочонка в бесчувственном состоянии, погружусь в дрему, которая будет преддверием смерти.

Однако, поборов первые приступы уныния, я пожалел о том, что сохранил волю к жизни. Для чего, в самом деле, продолжать борьбу? Ведь в бочонке я могу работать только урывками, вылезая из него, как только закружится голова. Много ли удастся сделать таким образом? Дерево дьявольски твердо, нож больше не режет. Сколько же дней мне потребуется, чтобы прорезать достаточно широкую дыру? А ведь часы мои сочтены.

Если бы я мог взломать проклятый бочонок и пробиться дальше, наверное, мне пришел бы на помощь прилив бодрости и надежды. Но шансы на успех были совершенно ничтожны.

После стольких разочарований я готов был биться об заклад, если бы было с кем держать пари в эту минуту, что со всех сторон меня окружают такие же, как и до сих пор, быть может, и добротные, но несъедобные товары.

Единственные выгоды, которые мне доставила почти безнадежная борьба, был выигрыш в пространстве: взломав днище бочонка, я расширил свою тюрьму. Какая обида, что я не могу пробиться дальше!

Предположим, что над бочонком из-под рома находится ящик с мануфактурой; я разгружу его так же, как и предыдущие, и все-таки поднимусь ступенью выше.

Это соображение показалось мне вначале нелепым, и положение мое было безвыходным, и с мужеством отчаяния я взглянул на вещи с совершенно новой точки зрения: нужно подняться ступенью выше.

Подняться ступенью выше!

Все выше и выше!

Да здравствует отвес!

Каждая пядь, отвоеванная у вертикали, является для меня величайшей победой. Я должен подниматься; именно в этом заключается моя цель. Именно к этому должны быть направлены все мои усилия.

Итак, решено: вместо того чтобы царапать твердое как камень дубовое дерево бочонка, не проще ли взрезать один за другим сосновые ящики? Я уже знал, до чего рыхла и податлива сосновая доска: нож погружается в ее волокна, как в живое мясо. Какая чудесная перспектива: разгружать понемногу мануфактурные ящики и приближаться к палубе!

Идея эта ослепила меня своей новизной. Как это ни странно, до сих пор она не приходила мне в голову. Я объясняю это лишь возбужденным и сумбурным состоянием своих мыслей.

Товары над головой моей громоздятся, наверное, ярусами. Трюм перегружен, а я нахожусь на самом дне его. Ведь погрузка продолжалась целых двое суток, считая с той минуты, когда я пробрался на палубу «Инки». Вся масса груза нависла над пещеркой, которая стала моим подневольным жильем. Возможно, что мне придется вскрыть десять или двенадцать ящиков, прежде чем я доберусь до последнего.

«Ну так что же? – подумал я. – По одному ящику в сутки – и дней через десять дело будет готово».

Мысль великолепная, но хватит ли у меня времени на ее исполнение? Как жаль, что она так поздно пришла мне в голову. Если бы я приступил к этому грандиозному и простому плану в те дни, когда ящик еще был полон галетами, я был бы уже спасен.

Презренная недогадливость! Жалкая тупость! К отчаянию моему присоединилось теперь позднее раскаяние.

Но сейчас я был не вправе отказаться от этой идеи: в ней жизнь моя, свет и свобода! Я возвращался к ней, сам того не желая, и, заглушая досаду на опоздание, мало-помалу начал разрабатывать спасительный план.

О, если бы добыть припасов на несколько дней! Два-три десятка галет – и успех обеспечен. Но именно припасов, именно провизии я был лишен. Едва поднимусь я на один этаж, как, обессилев, выроню нож и умру от истощения.

Мысли цепляются друг за друга. Мысль о голодной смерти повлекла за собой идею, которую я счел превосходной, хотя любому из вас, обедающему с чистой скатертью, солонкой и горчицей, она внушит омерзение. Голод упрощает наше меню и заглушает всякую брезгливость. Желудок, пройдя школу хорошего поста, больше не привередничает, а мой желудок, как вы понимаете, совершенно одичал. Я был способен проглотить все, что угодно, лишь бы поесть. Не все ли равно, как будет называться блюдо?

Уверяю вас, что идея, с которой вы сейчас познакомитесь, показалась мне превосходной.

Глава LI

Крысоловка

Уже давно, друзья мои, я перестал упоминать о крысах, но не делайте отсюда вывода, что крысы перестали меня беспокоить. Они по-прежнему шныряли по соседству, возились так же нагло, как до сих пор. Предприимчивость грызунов не ослабела; они ничуть не успокоились, сожрав мои галеты, но еще громче возились, и, несомненно, напали бы, если бы могли.

Я держался пассивно, отражая только атаки и затыкая все щели. Возню я слышал постоянно; два-три раза крысы прорывались через все преграды, и я страдал от новых укусов проклятых тварей.

Это отступление объясняет вам, наверное, мой новый план. Разве не просто разрешается дело: вместо того, чтобы быть съеденным крысами, я их сам буду есть!

Вы возмущены, вы обвиняете меня в отсутствии брезгливости.

Признаться, я не чувствовал никакого отвращения к подобной пище, да и вы, пожалуй, на моем месте удовлетворились бы ею. Какое там отвращение! Напротив, я страшно обрадовался легкому исходу и, напав на эту идею, воспрянул духом. Ведь единственной целью моей было продлить существование и живым добраться в Перу. Иначе говоря, крысы избавляли меня от голодной смерти. Напав на эту мысль, я почувствовал себя вне опасности и решил как можно скорей приступить к охоте.

Раньше мне казалось, что меня осаждают неисчислимые полчища крыс; теперь я убедился, что их несколько сотен.

Надо придумать капкан, крысоловку!

Вы помните крысу, которую я убил, напялив на руки башмаки? Я раздавил ее подошвами. Способ недурен, но, хорошенько подумав, я его отбросил.

Предположим, что он пригодится раз или два; но, как только первые крысы будут убиты, остальные перестанут являться ко мне с визитом. Что, собственно, может привлекать их к моей каюте? Ведь запас галет кончился; это не ускользнет от внимания хитрых зверьков, и они возненавидят мою каморку, где им уготовано беспощадное избиение. Одно время я думал, что крыс привлекает моя скромная особа, но это с моей стороны было ничем не оправданным самомнением. Так же точно я отказался от мысли, что крысы способны возвращаться к сознательной мести; это – романтика. Все дело для них было в галетах, а для меня теперь, с позволения сказать, – в крысах.

Надо запастись крысиным мясом на десять дней вперед, чтобы обеспечить себе возможность спокойной работы.