Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

Это было нечто вроде ампидиатора, замкнутого со всех сторон товарами, наполнявшими трюм, свободное пространство под самым щитом люка, где хранились бочонки и мешки с провизионным пайком для команды, расположенные в расчете на то, чтобы их легко было поднять на палубу по мере надобности.

Именно в эту воронку и вывел меня с таким трудом проложенный коридор.

Нет сомнений: надо мной была палуба.

Еще немного подняться, потом постучать в доски над головой, и люди меня спасут.

Но, хотя от меня требовалось самое простое усилие, хотя стоило лишь крикнуть, чтобы вырваться на свободу, я все-таки медлил, не способный к последнему освободительному усилию.

Когда мы отвыкаем от людей, они кажутся нам добрыми. Еще за минуту я бы отдал полжизни за разговор с грубияном-шкипером, мучителем моим, за то, чтобы услышать брань капитана и самые грубые насмешки команды, но сейчас, когда все это придвинулось ко мне вплотную, меня одолевала робость.

Все эти недели, проведенные на дне трюма, я прожил дикарем, оторванный от человеческого общества, но окруженный изделиями человеческих рук. Я сам поставил над собой закон. «Спасайся, – вот что гласил он. – Спасайся любой ценой! Жизнь дороже самого тонкого сукна, манчестерской шерсти и голландского полотна; пусть плачут потом купцы – отправители груза, пусть рыдает бедная музыкальная леди, заброшенная в Перу, выписавшая себе из Европы пианино!»

Страшно было подумать о произведенных мною опустошениях. Собственность в Англии охранялась в мое время, как и сейчас, жестокими законами. Такие убытки, злостно причиненные законным владельцам, окупаются десятками лет тюрьмы.

Я уже видел себя за решеткой, видел грозного судью в парике, секретаря, читающего обвинительный акт, неулыбчивую стражу, а потом долгие годы принудительного труда, молчаливые прогулки гуськом по тюремному двору; нечто худшее, чем мое заточение в трюме, – омерзительная неволя.

Да, натворил я бед! Произведенные мною опустошения расценивались в сотни, если не в тысячи фунтов; ясное дело, что я не в состоянии возместить даже ничтожной части причиненных мною убытков.

Легко теперь понять, отчего я затаился в ящике из-под дамских шляп, стремясь оттянуть минуту расплаты.

Острая тревога, совершенно иного характера, чем все то, что я переживал в борьбе с крысами и с голодом, захватила меня.

Неизбежная развязка наполняла меня ужасом, и я стремился, хотя это было бессмысленно, ее отдалить.

Как я предстану перед капитаном, как выдержу гнев сурового шкипера?

Кровь леденела в жилах при этой мысли. Лишь бы только меня не отдали в руки правосудия! Пусть лучше выбросят в море!

Мурашки пробежали по спине, настроение сразу омрачилось. Лучик света, еще недавно наполнявший меня радостью, внушал теперь жесточайшие опасения; грудь стеснялась тягостным предчувствием.

И все-таки я не мог оторваться от тонкого, как паутина, косого лучика.

Глава LXIV

Удивление команды

Хотелось как-нибудь поправить беду. Неужели я ничего не придумаю? Голова трещала.

За душой у меня ни пенса; все мое богатство заключается в старых часах.

Предложить, что ли, часы? Какая наивность: часы не окупят даже десятка галет, съеденных мною до крысиного нашествия.

Кроме часов, был еще предмет, который мне удалось сохранить, – я покажу вам его, если вы хотите, – но эта вещь, стоившая всего-навсего шесть пенсов, была мне бесконечно дорога. Вы уже догадались, что я имею в виду мой старый нож.

Дядюшка, я уверен, не пожелает путаться в эту грязную историю; вообще, ему на меня наплевать. На ферму к себе он взял меня не из сострадания, а как лишнего работника. Пожалуй, ему был приятен одобрительный ропот стариков поселка, хваливших его за внимание к бедному сироте; он выслушивал эти похвалы не морщась, но на деле относился ко мне весьма расчетливо и сухо. Сейчас, наверное, дядюшка направо и налево рассказывает, каким я был разбойником, какие преступные он подозревал во мне наклонности, как, несмотря на опеку его и внимание, я понемногу отбивался от рук и наконец неблагодарно удрал, чтобы заявить о себе десять лет спустя каким-нибудь убийством или дерзкой кражей. Никто не верит старому ворчуну; старики покачивают головой, товарищи улыбаются: они-то догадываются, куда меня занесло!

Во всяком случае, дядюшка сложит с себя всякую ответственность за мое преступное поведение; на него мне рассчитывать нечего.

Одна только мысль внушала мне слабую надежду: я снова предложу свои услуги капитану. После того, что случилось, он от меня так легко не отвертится. Будь я трижды карапуз и молокосос, я заключу с капитаном «Инки» контракт на пять, нет, на десять лет, закабалюсь, буду работать юнгой, скрести палубу, мыть посуду, помогать корабельным кокам. А там понемногу заслужу расположение команды, поднимусь в ее глазах, изучу морское дело, – достигну цели, которую я первоначально себе поставил. Нет худа без добра. Под давлением обстоятельств капитан, вместо того чтобы согнать меня на чужой, перуанский берег, оставит на «Инке».

Если капитан примет мое предложение – а по моим расчетам, он не мог от него отказаться, – все уладится наилучшим образом.

Воспрянув духом, я решил переговорить с капитаном, как только его увижу.

Покуда я принимал это благое решение, над головой моей застучали шаги. Палуба скрипела под грузной матросской поступью.

Я насторожился.

Шаги приближались со стороны кормы и носа и замерли возле люка.

К скрипу шагов примешались голоса. Какая сладостная музыка! До меня долетели два-три восклицания, несколько отрывистых слов и, наконец, хоровое пение.

Голоса были грубые, неотесанные, но исполнение самой лучшей концертной капеллы я не сравню с этим нестройным хором горланящих моряков.

С такими славными парнями я не пропаду; как-нибудь уживемся. Я почувствовал прилив энергии. Дальнейшее заточение нестерпимо.

Как только песня оборвалась, я бросился к люку, и град ударов обрушился на доски его щита.

Я вновь насторожился: меня услышали.

Судя по интонациям, там, на палубе, происходило нечто в роде совещания; говор оживился, вмешались новые голоса, но щита все-таки не поднимали.

Тогда я вторично застучал и попытался крикнуть, но сам удивился слабости своего голоса: он прозвучал каким-то призрачным зовом, – никто меня, конечно, не услышит.

Однако я ошибался: град восклицаний был мне ответом, и по густоте голосов я заключил, что вся команда сбежалась к люку.

Постучав в третий раз, я слегка отстранился, с напряжением выжидая, что последует дальше.

Что-то зашуршало на палубе: снимали брезент со щита.

Свет тотчас брызнул во все его щели.

Через мгновение в глаза мои хлынула яркая голубая лазурь; я ослеп, закачался; голова закружилась; я рухнул на ящик и потерял сознание…

Пока поднимали крышку люка, я успел заметить лица матросов, склоненные над дырой; помню, что они отпрянули с выражением ужаса.

То же дикое удивление звучало в возгласах команды; они ослабевали по мере того, как меркли в моих глазах предметы, и заглохли в ту минуту, когда погасло мое сознание.

В глубоком обмороке, отрешенный от всего, что происходило на палубе, я не видел, как матросы сгрудились над люком, созерцая странного пассажира «Инки»; я не видел, как кто-то из команды прыгнул на ящики, как за ним последовали остальные; я не слышал их крепкой ругани, бурно высказываемых догадок и не почувствовал, к сожалению, как бережно меня подняли на руки, как эти загорелые няньки прикладывали ухо к моей груди и щупали меня, не зная, жив я или мертв; я не запомнил, как рослый моряк нес меня, как ребенка, по лесенке, которую ему спустили в трюм, и тихонько положил на палубу.

Я ничего не видел и не чувствовал, пока холодная вода, которой мне плеснули в лицо, не вернула меня к жизни.

Глава LXV

Развязка

Очнулся я на палубе. Кругом теснилась команда. Куда ни кину взгляд – всюду люди во плоти и крови, живые, настоящие люди.

Суровые обветренные лица, но каждая морщинка лучится добротой. Ни тени упрека – наоборот, сочувствие и ласка.

Матросы меня окружили; один, склонившись, вливал мне в рот воду, другой растирал виски мокрым полотенцем. Я тотчас его узнал: это был Уатерс – тот, кто подарил мне нож; он тогда